Аквариум

— Надеюсь мы сможем поговорить, — видно, что Семен Львович в этом сомневается, — пока Вы так выразительно пили какао, я придумал занятную аллегорию и хочу Вам её теперь изложить, — таким тоном обычно говорят с маленькими детьми, — представьте, три прозрачные трубки, их может быть пять, десять не важно. В общем, эти трубки подсоединены к сосуду. В сосуде жидкость под давлением, которая выдавливается в трубки. Далее, возможно, трубки соединятся, либо наоборот разделятся на ещё большее количество трубок, но жидкость в них всегда будет двигаться под действием давления в сосуде. По одним быстрее, если они тонкие, по широким, соответственно, медленней. Теперь представьте, что жидкость — Ваше сознание, распределённое по прозрачным трубкам, которые можно определить как жизненные пути. Давление в сосуде — энергия Вашего сознания, результат его работы. При недостатке энергии, давление в сосуде падает и движение жидкости во всех сосудах прекращается. Поскольку Ваше сознание везде и нигде одновременно, энергия сознания в каждой трубке определяет силу давления в сосуде.

Семен Львович всматривается в меня, пытается понять, доходит ли до меня сказанное. Я бы на его место засомневался, вспомнился детский стишок Александра Веденского: «Кто растрёпан и всклокочен? Кто лентяй и озорник? Ну, конечно, Коля Кочин. Отстающий ученик.» Я хоть и не озорник как Коля Кочин, но порядком растрёпан и всклокочен. Бонусом бездумный взгляд в сторону, хлебные крошки и яичная скорлупа в колючей бороде. Тем не мене, внутри я оживаю, приход Семена Львовича дает надежду, что не все закончилось, что ещё возможна Атика. А если я оживаю, то значит и энергия сознания начинает создавать давление в аллегоричном сосуде Семена Львовича. Смысл её понятен — ступор здесь, в пятой палате, привел к застою во всех других реальностях, которые, в понимании Семена Львовича, на самом деле существуют и существуют одновременно. Если даже представить, что я не сошёл с ума и реальность не одна, а сознание способно перескакивать из одной в другую, то где-то, все же, должно находится физическое тело, источник энергии, и это место и есть единственная реальность.

— Не до конца, — перебивает мои мысли Семен Львович, — не до конца Вы уловили суть. Сознание не перескакивает с одной реальности на другую, оно существует в различных реальностях одновременно. Что же касается тела, то это только форма, часть содержимого реальности, сколько реальностей столько и форм.

Интересно. А кстати, если только сознание представляет собой единственное постоянное во всех реальностях, а формы меняются, то каким образом вы перемещаетесь вместе со мной?

— Ещё раз, — Семен Львович закатывает глаза, — никто не перемещается, все мы постоянны. А что касается каждого из нас, Ваших коллег по пятой палате, то давайте предположим, что где-то мы реальны, а где-то только плод Вашего воображения.

Кажется понятно, что он имеет в виду: психические расстройства существуют даже в его фантастических представлениях о реальности. Скорее всего, я и сейчас разговариваю сам с собой. Но уверен, что Сава, Семен Львович и Виталик существуют на самом деле. Те, в больничных пижамах, с Сервантесом под мышкой, разговаривающие с кактусом, они настоящие, они были здесь. Просто они куда-то пропали, возможно, их перевели на другой этаж или в другое крыло, но они где-то здесь, где-то рядом, и здесь моя реальность, из которой я черпаю все свои знания и воспоминания, здесь мое тело — источник энергии моего больного сознания.

— Впрочем, может статься, что тела вообще не существует или не существует именно той физиологической оболочки, к которой Вы привыкли — проекция сознания…

— Ну знаете, таким образом можно рассуждать бесконечно, поставив под сомнение абсолютно все, кроме самого сознания.

— Иногда проще не задавать себе очевидных вопросов, не правда ли…

Вдруг замечаю, что Семена Львовича уже нет в палате, успел незаметно уйти или его здесь на самом деле не было, впрочем, не важно. Важно, что я вернусь и в Атику, и в башню и это наделяет всё происходящее со мной сейчас смыслом.

Встаю с кровати, тапок не видно, иду босиком к умывальнику. Раздевшись догола, пытаюсь помыться под тонкой струйкой воды, получается не очень. В таком виде меня застает зачастившая сегодня Лариса Петровна, которая, помянув от испуга свою мать, заставляет меня собрать белье и выводит в коридор. Длинный коридор в желтом электрическом свете, на полу стертый коричневый линолеум, по бокам двери в палаты, в конце стеклянные двери на лестницу. Я было испугался, что выгонит меня в чем мать родила, но нет, подводит к двери, на которой висит треснутая табличка с надписью «душ». Внутри, свалив белье в угол, захожу в кабинку, треснутый голубой кафель, душ, кусок хозяйственного мыла, старая мочалка с кусачими краями и горячая вода. От наслаждения кружится голова.