Алая дорога

Ранним ноябрьским утром 1912 года Елена Грушевская впервые проснулась с теплотой в сердце. Накануне Пётр и Ольга, олицетворяющие в её глазах гармоничный союз, приехали навестить Грушевских. Сделка о покупке небольшой деревеньки возле Степаново была подписана под звон хрусталя и благодушный смех Аркадия Петровича. Отец Елены несказанно радовался тому, что дочь подцепила жениха со связями и состоянием, и даже вспоминать не хотел, что чуть не случилось несколько месяцев назад. Теперь – то всё чудно устроилось! Аркадий Петрович вовсе не был глуп, но и представить не мог, что кто-то способен испытывать чувства, отличные от его желаний. Весь мир принадлежал ему, и все окружающие были лишь актёрами, играющими в поставленном им спектакле. Ни на секунду господин Грушевский не подумал, что перед его гордым профилем разыгрывается драма, чьи-то чувства попраны.

С утра моросил неприятный мелкий дождь, который, скатываясь за воротник, был способен ухудшить настроение даже закоренелого оптимиста. Елена, со вздохом отойдя от окна, остановилась перед белоснежным платьем, благоуханно раскинутым на кресле. Подол непременно замажется отлетающими от дороги грязными каплями. Они, конечно, поедут на праздник в автомобиле, но переходы… На обеде у родных Александра ей хотелось блеснуть невесомым атласом, чтобы ни у одного, даже самого злого, глаза не было повода укусить её усмешкой. А грязный подол, знаете ли… Мало приятного, они ведь такие длинные нынче! Женщина никогда не имеет права дать слабину в плане внешнего вида. Особенно – перед толпой лиц, только и живущих толками и возможностью вонзить жало неодобрения в нежную шейку невесты. Придя к этой мысли, Елена ощутила мрачную гордость и обязалась задрать платье хоть до колен, но не замарать репутацию.

После завтрака её мысли понеслись далеко от злосчастного наряда. Лакей с наглыми глазами передал ей письмо, подписанное торопливой ольгиной рукой. Письмо без привычных жеманных изъяснений обожания, письмо до сердца русской женщины, гласило, что Астафины не смогут пойти с Еленой на литературный вечер в один известный клуб из-за болезни Петра.

Елена давно мечтала прикоснуться к петербургской культуре не только пальцами, в восхищении перелистывающими незабвенные страницы, но и лично, пусть издалека; посмотреть, как творцы дурачатся и ведут себя в жизни, пусть в шуме и духоте. Она любила поэзию больше, много больше прозы. Но клубы, помимо поэтов, посещали только избранные, щедро финансирующие сборища литераторов. Литераторы свысока смотрели на меценатов, которым вряд ли было дело до искусства, но терпели. Прав тот, кто платит.

Елена была на нескольких литературных вечерах, устраиваемых известными поэтами, но хотела очутиться там, где с ними можно было говорить, а не только слушать. Разочаровывало то, как её любимцы плохо читали свои собственные стихи. Они должны были проживать написанное, ощущать биение каждого слова. Так что никакого удовольствия от созерцания бесцветно шепчущего что-то творца на сцене Елена не испытывала. Молодёжь, бывало, бесновалась, выкрикивала хвалебные реплики, но создать атмосферу для Елены была не в силах. Ей гораздо интереснее было ночью окунуться в диалог автор – читатель.

Но в места паломничества цвета столичной богемы несмотря ни на что тянуло, и теперь, когда Елена уже могла назвать себя частью новой семьи, оказалось, что это несёт свои выгоды. Жаловы, наивные и хваткие, безумные и добродушные, имели связи. Александр был среди интеллигенции частым гостем, надувал губы и становился интеллектуалом. Сама обстановка требовала. Ничего не скажешь, небрежно стоять перед группой известных в просвещённых кругах лиц и говорить нечто умное непередаваемо приятно.

Дочитав письмо, Елена схватила пальто и, крикнув что-то слугам, выбежала на улицу. Времени до обеда оставалось много, да, если она и не успеет, ничего не случится. Пётр, один из троих появившихся у неё недавно друзей, был болен. Елена не могла притворно вздохнуть и выдать: «Вот жалость, бедняга», измарать ответ с пожеланиями скорейшего выздоровления, доесть завтрак и поехать веселиться. То ли от природной доброты (хотя есть ли хоть что-нибудь природное?), то ли из нравственности, воспитанной книгами, Елена знала, что должна, и побежала в дождь. В её поступке не было ни досаждающего долга, ни ложного героизма, при котором только и ждёшь похвалы. Была только любовь.