Алая дорога

Её раздражало современное искусство. Она понимала, что нужно придумывать что-то новое, но новые течения были фарсом, сыном времени, в котором никто не знал, как жить, и пощёчиной старому, тому, что Елена так любила. В споре прогресса и модерна, а, вернее, красоты и оригинальности, она предпочла красоту. И не боялась, как многие её современники, казаться консервативной и отсталой. Раньше ей трудно было научиться высказывать своё отрицательное мнение о чём-то или недовольство кем-то. Если человек попадал впросак, она не смеялась; если говорил вопиющие аморальные вещи, не судила его, а, наоборот, смущалась сама; не старалась обнажать плохое и никогда не судила за глаза. Сейчас всё изменилось.

– Что у них в голове? Неужели это может как-то помочь нам? Искусство ведь должно помогать понять, осмыслить что-то, предложить выход из тупика…

– Лиза, зачем ты приводишь домой этих доморощенных интеллигентов? Мне кажется, что они не спят ночами, а выдумывают какие-то нелепые речи, чтобы здесь озвучить их и получить овации. Не люблю, когда за непринуждённостью выглядывает расчет, себялюбие. Они хотят казаться спокойными, а сами ждут признания и восхищения.

– Ленушка, ты стала слишком строга. Раньше эти люди нравились тебе.

Ленушка пожала плечами, сжала ручку расчёски и в сотый раз провела ей по пышным тщательно уложенным в высокую прическу волосам. Девушка долго творила на её голове маленький шедевр, беспрестанно добавляя в него новые шпильки и завивая непокорные локоны. Но Елена за неимением иного дела занялась именно шедевром на своей голове, в добавок скрупулёзно пудрясь и споря с отражением.

За столом, как всегда, господствовала сумятица. Оживлённая беседа напоминала бой. Откормленные, ни в чём не нуждающиеся люди пытались доказать, что могут и имеют право рассматривать мир с точки зрения униженных и оскорблённых. Каждый кричал, что крестьяне живут ужасно, и с непогрешимым видом предлагал пути решения. Обсуждение насущных вопросов вошло в моду. Затем наступало время для декадентских бесед в стиле «мы все ничтожны, наше существование бессмысленно» и предугадывания конца света.

– Вот мы сидим тут, – кричал один, вдохновляясь тем, что его слушают, – и радуемся, наслаждаемся обществом друг друга. Но рано или поздно мы все поплатимся за разврат, за свои идеи, за то, что живём в этом страшном веке! Все отошли от церкви, от природы! – добавлял он, отображая жизнь только узкого круга людей, но всё равно говорил «все».

– Да, девятнадцатый век был последним великим веком в истории, – соглашалась Елизавета, озвучивая то, что от неё хотели услышать. – Сколько мы не будем пытаться, останемся только бледными подобиями великих отцов.

Елена закрывала глаза. Её никогда не будоражили утопические разговоры о том, что величие мёртво. В любом времени были грандиозные и мелочные совершения, в любом грязь, кровь, красота и искусство. Таков человек. Только с полёта истории кажется, что прошлый век был спокойнее и чище. «Раньше такого не было», – осуждающе шептался кто-то в углу, смотря, как живут молодые и не понимая, что блага прошлого прошли через фильтр времени.

Темы сменяли одна другую.

– Вот футуристы, – замечал господин в сером костюме, – молодцы. Старое не может дать нам ничего. Мир стоит на пороге великих совершений, и только футуристы понимают, как пошло всё, что было раньше. Человек только начинает творить историю. Всё, что было раньше – подготовка к настоящему.

Елена, не поддаваясь восторженным крикам, уже тогда считала футуризм нелепым пятном на бумаге времени. Она думала, что оно уйдёт безвозвратно, а классика останется навсегда. Все неприятные порождения времени скатывались с неё, как дождь, не оставляя следа в воображении. Ничто из того, о чём другие спорили днями, её не трогало.

За ужинами у Орловой Елена выносила только разговоры передовой молодёжи о переустройстве мира, не перечила, и иногда даже думала, что кое-кто прав. Но проходило время, а за толками не шло действие. Разговоры и споры быстро утомляли Елену, и она удалялась.

Но потом, когда подобные люди стали появляться и у Елизаветы, Елена начала раздражённо осаждать распалившихся спорщиков. Всё стало казаться ей самодовольной болтовнёй. Елена слушала без презрения только незапятнанных юношей, которых жизнь пока не заставила, подобно многим, сдаться. Они кричали о справедливости искренне, обезоруживающе наивно и правдиво. Елене не верилось, что она почти ровесница им.

– Из-за революционеров крестьяне ненавидят нас. Раньше они были терпимее к власти. Это происходит из-за агитации. Придумывают ужасы о наказаниях и голоде, это просто ужасно, – произносила утончённая дамочка, пришедшая с собачкой, вертящейся на её нежных руках и жалобно скулящей, если кто-то подходил потрогать эту невидаль.

– Агитаторы ничего не придумывают, они просто открывают им глаза. Что в этом ужасного? – отрезала Елена.

– Может быть, им лучше жить в забытье, – не унималась спорщица, слегка шокированная бескомпромиссностью Елены Грушевской.

– Может, это и правильно. Но бессовестно.