Алая дорога

Дама кривилась и сообщала при случае подругам, что невеста дорогого Александра – просто дикарка.

– Какое вы имеете право, сидя в чистой комнате, имея состояние и всё, что нужно для жизни, говорить от лица народа, сочувствовать ему, думая при этом, как провести следующий вечер? Разве вы сами работаете на поле, понимаете их жизнь? – страстно поблёскивая глазами, спрашивала Елена у студента с румянцем от ушей до подбородка. – Декадентские настроения – признак пресыщенности, желание поразить своим ораторским искусством. А кому это нужно? Говори – не говори, ничего не изменится. Все разойдутся по домам и лягут спать, мня себя властелинами мира. Так что лучше спорьте о погоде.

За столом наступало смущенное молчание, студент краснел до корней волос, а Елена тайно была удовлетворена, хотя сама не признавалась себе в том, что с охотой срывает боль и досадливое бессилие перед жизнью на мальчиках, которых втайне уважает за чистую душу и веру в лучшее.

Елену стали опасаться. Быть может, в круге, где она вращалась, были люди, искренне пытающиеся сделать что-то хорошее, но Елена не желала замечать их. Отчасти она выплёскивала свою притупленную вросшую боль на окружающих, но при этом не была несправедливой. Вместе с тем она совершенствовалась интеллектуально, переосмысливая некоторые вопросы. Этому её научил Нестеров, и в подобных дискуссиях она невольно подражала своему незадавшемуся кумиру. Его слова и идеи, хоть и были иногда резкими, никогда не пахли пошлостью, неискренностью и ленью. Он говорил, но и делал. Он хотел помочь людям, а общество, собирающееся у тёти, не могло похвастаться совершёнными благими делами.

Чем они руководствовались, проводя так свои драгоценные вечера? Желанием ли казаться умнее и значительнее, хотением славы и почёта, надеждой, что их идеи кому-то интересны, жажды в споре познать истину или необходимостью быть оригинальными? Эти люди, бесчисленное множество раз говорившие одно и то же на похожих вечерах в похожих гостиных, не вызывали у Елены уважения. Тем не менее, она готовилась связать себя с одним из них, с холодностью наблюдая за изменениями в своей жизни.

Всё в то время было пресыщено, мёртво и гадостно. Ничто не говорило о том, что грядут перемены, настолько сильно в людях застряло бездействие. Или Елене так казалось, поскольку она не видела ничего дальше своего пространства. Она готовилась прожить свою едва начавшуюся жизнь пресно и тоскливо, выполняя предписанное веками.

***

Все попытки почти что госпожи Жаловой, потерявшей за столько короткое время двух дорогих людей, вернуть хоть одного из них окончились фиаско. Ада Орлова, дерзкая, твёрдая, неумолимая, независимая в мыслях, а на деле прикованная к матери, была непреклонна. Поэтому теперь Елена прогуливалась по Петербургу с хорошенькой маленькой француженкой.

Она всеми силами старалась интересоваться болтовнёй Аннет о кружевах, фасонах платьев и ханжеских нравах России, где средства ограничения рождаемости используют только артистки. «Если же женщина из благородных заикнётся об этом, непременно оскандалиться. Как ещё за теми, кто говорит об этом, не бегает толпа с факелами! Должно быть, они всё же знают и применяют это, но это так непопулярно и ко всему прочему осуждается церковью», – возмущалась еленина собеседница, искренне расширяя глаза. Елена улыбалась и вставляла приличествующие случаю замечания, а мысли её летали далеко, поднимались гораздо выше шпиля Петропавловской крепости. Она и не подумала тогда, как злободневны были слова новой знакомой; что сама вынуждена будет столкнуться с этим, как только выскочит замуж. Тогда же она думала, что всё это вздор, никак не относящийся к настоящему.

Они медленно брели по сырой набережной, мало окутанной зимой, и позволяли ветру трепать свои юбки. Солнце же в противовес сверкало так яростно, словно боялось, что кто-то осмелится упрекнуть его в безразличии к изголодавшимся по теплу существам. Со стороны Петропавловской крепости слышались какие-то крики, шум, невнятные ругательства и стоны. Елена призвала Аннет не обращать на них внимания, поскольку демонстрации и студенческие митинги давно стали привычными в столице. Иногда дело доходило даже до баррикад, но правящие круги предпочитали отмалчиваться и продолжать невнятные действия, давая безмолвное поощрение потомкам нигилизма.