Аларих, король вестготов: Падение Рима глазами варвара

Согласно легенде, готские дружинники затем ездили из деревни в деревню, сжигая траву за пределами городов и пугая жителей звуками приближающихся повозок, пока не выследили Савву. Инквизиторы[41] нашли его в доме священника, заковали в кандалы и пытали: в какой-то момент его ударили тяжелой дубиной в грудь, словно солдаты, яростно штурмующие городские ворота. Когда он уже буквально истекал кровью, ослушника повели к реке Бузэу, где Савва узрел последнее видение. «Там, на другом берегу реки, я вижу то, чего не видите вы, – сказал он, когда похитители уже были готовы с ним разделаться. – Во славе стоят все святые, явившиеся принять меня»{162}. Готы опустили своего соплеменника в мутную воду и держали его за шею, пока он не перестал дышать. Тело Саввы бросили гнить возле заводи.

В последующие несколько десятилетий, когда христиане в Риме спорили о гибкости своей веры, отношение к истории смерти Саввы стало лакмусовой бумажкой среди готов-христиан и язычников. В окружении блюд с вареной дичью и витавшего в воздухе запаха бульона готы размышляли над выбором, который привел к трагическому концу Саввы{163}. Христианские апологеты почитали и превозносили его. Они настаивали, что он был «сдержанным, умеренным во всем, не притрагивался к женщине, придерживался воздержания, соблюдал все посты, усердно молился, был чужд тщеславию и являл собою добрый пример»{164}. Но другие готы, включая христиан, могли счесть его угрозой, а сам Аларих, как известно, в вопросах веры не следовал примеру Саввы.

Новообращенные готы соединили христианское учение с теми практиками, которые были им хорошо знакомы, и в результате возникла их собственная уникальная религия. Все больше и больше готов оседало в Римской империи, и постепенно их готовность адаптироваться к новому окружению стала вызывать замечания со стороны критиков, которые называли это формой расчетливого обмана. Один римлянин, Евнапий из Сард, предвзято относился к вере переселенцев:

Каждое племя принесло из дома свои исконные предметы поклонения вместе со своими жрецами и жрицами, но они хранили глубокое и непроницаемое молчание об этих вещах и ни слова не говорили о своих таинствах… [Более того] все они называли себя христианами, а некоторые из них изображали из себя христианских епископов. И, облачив таких людей в это почтенное одеяние, с истинно лисьей хитростью вывели их вперед…

Варвары использовали эти уловки, чтобы обмануть римлян, поскольку проницательно заметили, что все это пользуется среди них уважением, тогда как в остальное время под покровом глубочайшей секретности они с благородными и честными намерениями поклонялись своим исконным святыням. Несмотря на все происходящее, римляне впали в такую глупость, что даже те, кто казались разумными людьми, были полностью убеждены, что [эти варварские племена] – подлинные христиане и соблюдают все христианские обряды{165}.

Неизвестно, насколько широко эти подозрения, высказанные Евнапием, были распространены среди других римлян, но опасения, что готы использовали религию как «выдумку и небылицу, чтобы обмануть своих врагов»{166}, подобно грекам, спрятавшимся в нутре деревянного коня, во многом были результатом истерии, охватившей римское общество.

Христианские «сумасшедшие» в Риме в те годы часто читали проповеди о мнимой чистоте ранней церкви, утверждая, что их вера чудесным образом вышла из языческого окружения незапятнанной.

Эти заявления набожных церковников основывались скорее на вере, чем на фактах: они поддерживали однобокий взгляд на христианскую историю – сепаратистский и глубоко воинственный в самой своей сути. Случаи, когда христиане до или после Константина шли на компромисс или принимали непростые решения в публичной сфере, никак не укладывались в их строгие нормы поведения. Неудивительно, что средневековая церковь обычно игнорировала более сложные аспекты христианской истории. Но к IV в. уже невозможно было отделить раннее христианство от хаоса окружавшей его римской действительности: не было той чистой первоначальной церкви, которую христиане могли бы поднять на постамент.