Александр Блок в воспоминаниях современиков

вторимым, эта «отрава сладкая» взглядов, это проникнове­

ние в душу даже без взгляда, даже без прикосновения

руки, одним присутствием — это может быть еще раз и с

другим? Это — бывает? Это я смотрю вот так на «Борю»?

И тот же туман, тот же хмель несут мне эти чужие, эти:

не Сашины глаза?

Мы возвращались с дневного концерта оркестра гра­

фа Шереметева, с «Парсифаля», где были всей семьей и

с Борей. Саша ехал на санях с матерью, я с Борей. Дав­

но я знала любовь его, давно кокетливо ее принимала и

поддерживала, не разбираясь в своих чувствах, легко укла­

дывая свою заинтересованность им в рамки «братских»

(модное было у Белого слово) отношений. Но тут (помню

даже где — на набережной, за домиком Петра Великого)

на какую-то фразу я повернулась к нему лицом — и

173

остолбенела. Наши близко встретившиеся взгляды... но

ведь это то же, то же! «Отрава сладкая...» Мой мир, моя

стихия, куда Саша не хотел возвращаться, о, как

уже давно и как недолго им отдавшись! Все время ощу­

щая нелепость, немыслимость, невозможность, я взгляда

отвести уже не могла.

И с этих пор пошел кавардак. Я была взбудоражена

не менее Бори. Не успевали мы оставаться одни, как

никакой уже преграды не стояло между нами, и мы бес­

помощно и жадно не могли оторваться от долгих и не-

утоляющих поцелуев. Ничего не предрешая в сумбуре, я

даже раз поехала к нему. Играя с огнем, уже позволяла

вынуть тяжелые черепаховые гребни и шпильки, и воло­

сы уже упали золотым плащом (смешно тебе, читатель­

ница, это начало всех «падений» моего времени?)... Но

тут какое-то неловкое и неверное движение (Боря был

в таких делах явно не многим опытнее меня) — отрезвило,

и уже волосы собраны, и уже я бегу по лестнице, начи­

ная понимать, что не так должна найти я выход из со­

зданной мною путаницы.

(Дорогой читатель, обращаюсь теперь к вам. Я пони­

маю, как вам трудно поверить моему рассказу! Давайте

помиримся на следующем: моя версия все же гораздо

ближе к правде, чем ваши слишком лестные для А. Бе­

лого предположения.) То, что я не только не потеряла

голову, но, наоборот, отшатнулась при первой возможно­

сти большей близости, меня очень отрезвило. При сле­

дующей встрече я снова взглянула на Борю более спо­

койным взглядом, и более всего на свете захотелось мне

иметь несколько свободных дней или даже недель, чтобы

собраться с мыслями, оглядеться, понять, что я соби­

раюсь делать. Я попросила Борю уехать.

В гостиной Александры Андреевны, у рояля, днем,

вижу эту сцену: я сидела за роялем, он стоял против

меня, облокотившись на рояль, лицом к окнам. Я проси­

ла уехать, дать мне эту свободу оглядеться, и обещала

ему написать сейчас же, как только пойму. Вижу, как он

широко раскрытыми глазами (я их называла «опрокину­

т ы м и » , — в них тогда бывало не то сумасшествие какое-

то, не то что-то нечеловеческое, весь рисунок «опрокину­

тый»... «Почему опрокинутые?» — пугался всегда Боря)

смотрит на меня, покоренный и покорный, и верит мне.

Вот тут-то и был тот обман, на который впоследствии же-

174

стоко жаловался Боря: я ему не показала, что уже отхо­

жу, что уже опомнилась. Я его лишала единственного

реального способа борьбы в таких случаях — присутствия.

Но, в сущности, более опытному, чем он, тот оборот дела,

который я предлагала, был бы достаточно красноречивым

указанием на то, что я отхожу. Боря же верил и одурма­

ненным поцелуям, и в дурмане сказанным словам («да,

уедем», «да, люблю») и прочему, чему ему приятно было

верить.

Как только он уехал, я начала приходить от себя в

ужас: что же это? Ведь я ничего уже к нему и не

чувствую, а что я выделывала! Мне было и стыдно

за себя, и жаль его, но выбора уже не было. Я написала

ему, что не люблю его, и просила не приезжать. Он не­

годовал, засыпал меня письмами, жаловался на меня

всякому встречному. Это было даже более комично, чем

противно, из-за этого я не смогла сохранить к нему даже

дружбу.

Мы уехали в Шахматово рано. Шахматово — тихое

прибежище, куда и потом не раз приносили мы свои

бури, где эти бури умиротворялись. Мне надо было о

многом д у м а т ь , — строй души перестраивался. До тех пор

я была во всем покорной ученицей Саши; если я дума­

ла и чувствовала не так, как он, я была не права. Но тут

вся беда была в том, что равный Саше (так все считали

в то время) полюбил меня той самой любовью, о которой

я тосковала, которую ждала, которую считала своей сти­

хией (впоследствии мне г о в о р и л и , — не раз, увы! — что я

была в этом права). Значит, вовсе это не «низший» мир,

значит, вовсе не «астартизм», не «темное», недостойное

меня, как старался убедить меня Саша. Любит так, со

всем самозабвением страсти — Андрей Белый, который

был в те времена авторитет и для Саши, которого мы всей

семьей глубоко уважали, признавая тонкость его чувств

и верность в их анализе. Да, уйти с ним — это была бы

действительно измена.

У Л. Лесной есть стихотвореньице, которое она часто

читала с эстрады в те годы, когда я с ней играла в одном

театре (Куоккала, 1914 год). «Японец» любил «япон­

ку одну», потом стал «обнимать негритянку»; но ведь

«он по-японски с ней не говорил? Значит, он не изменил,