Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

ка. Я понимал до конца весь тот волшебный мир, в ко­

тором жила и пела его душа. А поэт ценил во мне то,

что со мною можно было говорить не по-интеллигентски,

что я с полуслова понимаю его символический язык.

Но надо признаться, что тот дурной анархический

мистицизм, в котором я упрекал Блока, был и мне свой­

ствен, если не идейно, то «житейски», биографически.

Это уж была болезнь эпохи. И первым ее проявлением

была ирония. Александром Блоком в 1908 году была на­

писана статья с таким же названием — «Ирония». «Са­

мые живые, самые чуткие дети нашего в е к а , — писал

о н , — поражены болезнью, незнакомой телесным и ду­

ховным врачам. Эта болезнь — сродни душевным неду­

гам и может быть названа иронией. Ее проявления —

приступы изнурительного смеха, который начинается с

дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кон­

чается — буйством и кощунством».

«И все мы, современные п о э т ы , — у очага страшной

заразы. Все мы пропитаны провокаторской иронией

Гейне. Тою безмерною влюбленностью, которая для нас

самих искажает лики наших икон, чернит сияние ризы

наших святынь...» «Кто знает то состояние, о котором го­

ворит одинокий Гейне: «Я не могу понять, где оканчива­

ется ирония и начинается небо». Ведь это — крик о спа­

сении...» 19

360

Эта жуткая ирония, которая всегда присутствует в

романтической поэзии, была культивируема всеми нами

в ту петербургско-декадентскую эпоху. Эта ирония

казалась необходимой, как соль к трапезе. Без нее нель­

зя было написать стихотворения, прочесть доклад, пого­

ворить за ужином с приятелем. Даже влюбляться без

иронии казалось многим чем-то вульгарным и неприлич­

ным. Это была эпоха петербургского альманаха «Белые

ночи», иронического пролога к «Трагедии смерти» Федо­

ра Сологуба, где есть пародия на Блока 2 0 , — это была

эпоха бесконечных каламбуров и мистических двусмыс­

ленностей. Каламбуры любил Блок, но иногда он защи­

щался от них шутками и эпиграммами. Я помню, как

однажды на мой каламбур Блок ответил эпиграммой:

Чулков и я стрелой амура

Истыканы со всех концов,

Но сладким ядом каламбура

Не проведет меня Чулков.

К сожалению, это была эпоха, когда мы все злоупо­

требляли словами, и при этом «слово не расходилось с

делом». Многие из нас «для красного словца» не жале­

ли заветного. Это были дни и ночи, когда мы нередко

искали истины на дне стакана.

Однажды, когда я писал рассказ «Одна ночь», а Блок

только что написал стихи «Белая ночь» (а в это вре­

мя Андрей Белый яростно бранил в «Весах» и меня и

Блока), Александр Александрович сочинил шутливое

четверостишие:

Чулков «Одною ночью» занят,

Я «Белой ночью» з а н я л с я , —

Ведь ругань Белого не ранит

Того, кто все равно спился...

В старинных учебниках истории всегда можно было

найти главу «Распущенность нравов накануне револю­

ции». В этой исторической обстановке Александр Блок

писал свой «Балаганчик», «Незнакомку» и позднее

«Снежную маску». В апреле 1912 года на третьей книге

своих стихов, переизданной «Мусагетом», Блок сделал

мне надпись: «Милому Георгию Ивановичу Чулкову на

память о пережитом вместе». Так это и было: самое

страшное и опасное, что в те дни соблазняло души, во­

истину нам пришлось пережить вместе с ним.

Однажды Блок, беседуя со мною, перелистывал томик

Баратынского. И вдруг неожиданно сказал: «Хотите, я

361

отмечу мои любимые стихи Баратынского». И он стал

отмечать их бумажными закладками, надписывая на них

названия стихов своим прекрасным, точным почерком.

Закладки эти почти истлели, и я хочу сохранить этот

список любимых Блоком стихов. Вот эти три стихотво­

рения: «Когда взойдет денница золотая...», «В дни без­

граничных увлечений...», «Наслаждайтесь: все прохо­

дит...» Этот выбор чрезвычайно характерен для Блока —

смешение живой радости и тоски в первой пьесе, «жар

восторгов несогласных», свойственных «превратному ге­

нию», и присутствие, однако, в душе поэта «прекрасных

соразмерностей» — во второй и, наконец, заключительные

строки последнего стихотворения, где Баратынский ут­

верждает, что «и веселью, и печали на изменчивой земле

боги праведные дали одинакие криле»: все это воистину

«блоковское». Быть может, задумавшись над этими сти­

хами, Блок впервые замыслил ту тему, какая впоследст­

вии стала лейтмотивом его «Розы и Креста»:

Сердцу закон непреложный —

Радость-Страданье одно...

Радость, о, Радость-Страданье,

Боль неизведанных ран...

Впрочем, надо с большой осторожностью говорить о

«замыслах» Блока. Он всегда исходил не от замысла, а

от образа-символа. Поэт «мыслит вещами», уподобляясь

иному, безмерно более высокому источнику бытия, ко­

торому приписано это свойство мудрецами. Так и Блок,

даже впадая в парадоксальные крайности, всегда стре­

мился освободиться от «смысла». Он сам придумал иро­

нический термин: «священный идиотизм». Однажды он

воистину злоупотребил этою двусмысленною доброде­

телью. В один прекрасный вечер он объявил, что у него

в душе возникла тема драматического произведения. На

вопрос: «Какая же это тема?», Блок ответил очень

серьезно: «Аист на крыше и заря». На шутливое замеча­