Александр Блок в воспоминаниях современников

В маленькой комнате почему-то огромный портрет Мен­

делеева. Что он, химик, что ли? В кабинете вещей не­

много, но все большие вещи. Порядок образцовый. На

письменном столе почти ничего не стоит.

Жду долго. Наконец звонок. Разговор в передней. Вхо­

дит Блок. Он в черной широкой блузе с отложным ворот­

ником, совсем такой, как на известном портрете. Очень

тихий, очень застенчивый.

Я не знаю, с чего начать. Он ждет, не спрашивает, за­

чем я пришла. Мне мучительно стыдно, кажется всего

стыднее, что в конце концов я еще девчонка, и он может

принять меня не всерьез. Мне скоро будет пятнадцать лет,

а он уже в з р о с л ы й , — ему, наверное, лет двадцать пять.

Наконец собираюсь с духом, говорю все сразу. Петер­

бурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу спра­

виться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по

Островам часами и почти наверное знаю, что бога нет.

Все одним махом выкладываю. Он спрашивает, отчего я

именно к нему пришла. Говорю о его стихах, о том, как

они просто в мою кровь вошли, о том, что мне кажется,

что он у ключа тайны, прошу помочь.

Он внимателен, почтителен и серьезен, он все пони­

мает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я

не взрослая.

Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовы­

ваются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне

хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чув­

ствую, что около меня большой человек, что он мучается

больше, чем я, что ему еще тоскливее, что бессмыслица

не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая вни­

мательность, какая-то нежная бережность. Мне большого

человека ужасно жалко. Я начинаю его осторожно уте­

шать, утешая и себя.

Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть

души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце

скорее материнская встревоженность и забота. А наряду

с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире

есть такая большая тоска, большая жизнь, большое вни­

мание, большая, обнаженная, зрячая душа.

Через неделю я получаю письмо, конверт необычай­

ный, ярко-синий. Почерк твердый, не очень крупный, но

широкий, щедрый, широко расставлены строчки. В письме

61

есть стихи: «Когда вы стоите передо мной... Все же я

смею думать, что вам только пятнадцать лет». Письмо го­

ворит о том, что они — умирающие, что ему кажется, я

еще не с ними, что я могу еще найти какой-то выход, в

природе, в соприкосновении с народом. «Если не поздно,

то бегите от нас, умирающих»... Письмо из Р е в е л я , —

уехал гостить к матери 2.

Не знаю отчего, я негодую. Бежать — хорошо же. Рву

письмо, и синий конверт рву. Кончено. Убежала. Так и

знайте, Александр Александрович, человек, все понима­

ющий, понимающий, что значит бродить без цели по ок­

раинам Петербурга и что значит видеть мир, в котором

нет бога.

Вы умираете, а я буду, буду бороться со смертью, со

злом и за вас буду бороться, потому что у меня к вам

жалость, потому что вы вошли в сердце и не выйдете из

него никогда.

Петербург меня победил, конечно. Тоска не так силь­

на. Годы прошли.

В 1910 году я вышла замуж. Мой муж из петербург­

ской семьи, друг поэтов, декадент по самому своему су­

ществу, но социал-демократ, большевик. Семья профес­

сорская, в ней культ памяти Соловьева, милые житейские

анекдоты о нем.

Ритм нашей жизни нелеп. Встаем около трех дня, ло¬

жимся на рассвете. Каждый вечер мы с мужем бываем в

петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на Баш­

не, куда нельзя приехать раньше двенадцати часов ночи,

или в Цехе поэтов, или у Городецких и т. д.

Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не оши­

бусь, если скажу, что культурная, литературная, мысля­

щая Россия была совершенно готова к войне и революции.

В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочни­

чество — и чаяние новых катастроф и сдвигов. Мы жили

среди огромной страны, словно на необитаемом острове.

Россия не знала г р а м о т у , — в нашей среде сосредоточи­

лась вся мировая культура — цитировали наизусть гре­

ков, увлекались французскими символистами, считали

скандинавскую литературу своею, знали философию и бо­

гословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле

были гражданами вселенной, хранителями великого куль­

турного музея человечества. Это был Рим времен упадка.

62

Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что

было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в

области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы

и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно,

революция до р е в о л ю ц и и , — так глубоко, беспощадно и ги­

бельно перекапывалась почва старой традиции, такие сме­

лые мосты бросались в будущее. И вместе с тем эта глу­

бина и смелость сочетались с неизбывным тленьем, с ду­

хом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были по­

следним актом трагедии — разрыва народа и интеллиген­

ции. За нами простиралась всероссийская снежная пусты­

ня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов,

ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и

муками.

Помню одно из первых наших посещений Башни Вя­

чеслава Иванова. Вся Россия спит. Полночь. В столовой

много народа. Наверное, нет ни одного обывателя, чело­

века вообще, так себе человека. Мы не успели еще со