Александр Блок в воспоминаниях современников

немцами, немцы были почти ни при чем. Речь шла о на­

роде, который вдруг стал единой живой личностью, с этой

войны в каком-то смысле начинал свою историю. Мы

слишком долго готовились к отплытию, слишком истоми­

лись ожиданием, чтобы не радоваться наступившим сро­

кам.

Брат ночью пришел ко мне в комнату, чтобы сообщить

о своем р е ш е н и и , — идет добровольцем. Двоюродные се­

стры спешили в Петербург поступать на курсы сестер ми­

лосердия. Первое время я не знала, что делать с собой,

сестрой милосердия не хотела б ы т ь , — казалось, надо что-

то другое найти и осуществить. Основное — как можно

дольше не возвращаться в город, как можно дольше про­

быть одной, чтобы все обдумать, чтобы по-настоящему все

понять.

Так проходит мучительная осень. Трудно сказать, что

дала она м н е , — но после нее все стало тверже и яснее.

И особенно твердо сознание, что наступили последние

сроки. Война — это преддверие конца. Прислушаться,

присмотреться, уже вестники гибели и преображения

средь нас.

70

Брат мой воевал добровольцем где-то на Бзуре. Мать

не хотела оставаться одна в П е т е р б у р г е , — мне пришлось

ехать к ней.

Поезд несся по финским болотам среди чахлой осины

и облетевших берез. Небо темно. Впереди черная завеса

копоти и дыма. Пригород. Казачьи казармы. И Николаев­

ский вокзал.

Еду и думаю. К Блоку пока ни звонить не буду, не

напишу и, уж конечно, не пойду. И вообще сейчас надо

по своим путям в одиночку идти. Программа зимы —

учиться, жить в норе, со старыми знакомыми по возмож­

ности не встречаться.

Приехали к завтраку. Родственные разговоры, рас­

спросы. День тихий и серый. Некоторая неразбериха

после дороги. А в три часа дня я уже звоню у блоковских

дверей... Горничная спрашивает мое имя, уходит, возвра­

щается, говорит, что дома нет, а будет в шесть часов.

Я думаю, что он дома. Значит, надо еще как-то под­

готовиться. С Офицерской иду в Исаакиевский с о б о р , —

это близко. Забиваюсь в самый темный угол. Передо мной

проходят все мысли последнего времени, проверяю реше­

ния. Россия, ее Блок, последние с р о к и , — и надо всем Хри­

стос, единый, искупающий все.

В шесть часов опять звонюсь у его дверей. Да, дома,

ждет. Комнаты его на верхнем этаже. Окна выходят на

запад. Шторы не задернуты. На умирающем багровом не­

бе видны дуги белесых и зеленоватых фонарей. Там уже

порт, доки, корабли, Балтийское море 11. Комната тихая,

темно-зеленая. Низкий зеленый абажур над письменным

столом. Вещей мало. Два больших зеленых дивана. Боль­

шой письменный стол. Шкаф с книгами.

Он не изменился. В комнате, в нем, в угольном небе

за о к н а м и , — тишина и молчание. Он говорит, что и в три

часа был дома, но хотел, чтобы мы оба как-то подготови­

лись к встрече, и поэтому дал еще три часа сроку. Го­

ворим мы медленно и скупо. Минутами о самом главном,

минутами о внешних вещах.

Он рассказывает, что теперь в литературном мире

в моде общественность, добродетель и патриотизм. Что

Мережковские или еще кто-то устраивают патриотиче­

ские чтения стихов в закрытых винных магазинах Шит-

та, по углам больших улиц, для солдат и народа. Что его

зовут читать, потому что это гражданский долг. Он не­

доумевает, у него чуть насмешливая и печальная улыбка.

71

— Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное,

не п о й д у , — все это никому не нужно.

— И Брюсов сейчас говорит о добродетели.

— А вот Маковский оказался каким честным челове­

ком. Они в «Аполлоне» издают к новому пятнадцатому

году сборник патриотических стихов. Теперь и Сологуб

воспевает барабаны. Северянин вопит: «Я, ваш душка,

ваш единственный, поведу вас на Берлин» 12 . Меня про­

сили послать. Послал. Кончаются так: «Будьте довольны

жизнью своей, тише воды, ниже травы. Ах, если б зна­

ли, люди, вы холод и мрак грядущих дней» 13. И пред­

ставьте, какая ч е с т н о с т ь , — вернули с извинениями, печа­

тать не могут 14.

Потом мы опять молчим.

— Хорошо, когда окна на запад. Весь закат прини­

маешь в них. Смотрите на огни.

Потом я рассказываю, что предшествовало его про­

шлогоднему письму. Он удивлен.

— Ах, это Штейнер. С этим давно кончено. На этом

многое оборвалось. У меня его портрет остался, Андрей

Белый прислал.

Он подымается, открывает шкаф, из папки вынимает

большой портрет. Острые глаза, тонкий извилистый рот.

Есть что-то общее с Вячеславом Ивановым, но все рез­

че, чернее, более сухое и волевое, менее лиричное. Блок

улыбается.

— Хотите, разорвем?

Хочу. Он аккуратно складывает портрет вдвое, прово­

дит по сгибу ногтем. Рвет. Опять складывает. Рвет. Порт­

рет обращен в груду бумажек размером в почтовую

марку. Всю груду сыпет в печь 15.

Моя очередь говорить. Сначала рассказываю о черно­

морских бурях, о диких утках и бакланах. Потом о том,

что надо сейчас всей России в войне, в труде и в молча­

нии искать своего Христа и в нем себя найти. По­

том о нем, о его пути, о боли за него.

Мы сидим в самых дальних углах комнаты. Он у сто­

ла, я на диване у двери. В сумраке по близорукости я

его почти не вижу. Только тихий и усталый голос ино­

гда прерывает м е н я , — значит, он тут. Да еще весь воз­

дух комнаты полон какого-то напряженного в н и м а н и я , —

слушает, значит.