Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Но задам себе вопрос – откуда эта эволюция? То советское прошлое мазнуть грязной метафорой, то дореволюционное, под эгидой Булгакова и в двух переделках – от Бодрова и Балабанова. То за русских встать во весь рык, то ткнуть их носом, как котенка в собственное дерьмо, в «ужасы колонизации малых народов»… И все это – словно на качелях маниакально-депрессивных состояний, от одной крайности к другой. Хотя есть и общее – и там и тут тягомотина саспенса, живописание убийства, желание поиграть на страхе. И тут и там национальный вопрос – только если в первом фильме «серии» (в «Брате») герой в глазах либерально-ориентированной аудитории воспринимается чуть не нацистом, то в «Кочегаре» русские бандиты-афганцы выставлены шовинистами и вообще последней мразью.

Общее впечатление от этих «перепадов настроения» или мировоззрения – а не случалось ли так, что вторичные экзерсисы на тему в чем-то были всегда попыткой оправдаться? Не начинало ли и в самом деле автору казаться под огнем критики, что хватил через край, что его и в самом деле потянуло в занос? Вот он и бросался в маневр, резко дергая руль и педали тормоза и газа. И выходило еще хуже…

От этого у него и оценки сделанного очень часто бывали заниженными постфактум: да это ерунда… думайте что хотите… я бы так сейчас не снял… я бы переделал… Словно появлялась неуверенность в себе, в своей способности суждения, и ее нужно было прикрыть легким этаким «пофигизмом». Трудно представить именитых российских кинорежиссеров говорящими о своих кинокартинах подобные слова. Ну, сделал – и сделал, чего совеститься…

И это, скорее, подсознательное стремление попробовать сказать то же еще раз, недосказанное, только контекстуально и фоново – в другой форме и в другом жанре – и производит внешнее впечатление многозначности. Но ее и не было: и режиссер, и продюсер признавались, что не было задачи снимать сложное многомудрое кино.

Именно в этом контексте и уместно слово «пастиш», часто употребляемое закордонными искусствоведами в рассказах о художниках, у которых много скрытых ссылок и намеков на оригинальные произведения других или небрежных отсылов к своим собственным. Оно широкое по значению – включает и подражания, и цитаты, и пародии, и самопародии. Нам это слово почти не знакомо, а ведь оно было введено в искусствоведческий оборот еще в XVII веке французским теоретиком живописи Роже де Пилем.

Не без «пастишности» многое и сделано у Балабанова, много чего насовано, в том числе и разрозненного, композиционно небрежного. А в утверждении бандитского жанра режиссер путает причины и следствия. Не русский народ сам по себе склонен к преступности по причинам своих патологий или потому что жизнь такая, а жизнь такою кто-то делает – и это главная причина, социальная, о ней и стоит говорить.

Вот он молодец – вынес из своих ассистентских поездок по Сибири печаль о судьбах малых народов. В этом направлении ему бы и обрести себя всецело. И фильм «Река» по мотивам поляка Серошевского (спасибо все же Леше – мы и о нем теперь знаем, поляков было много в Сибири) и должен был стать новой вехой в его работе. Не стал, мы знаем… Но переживи беду – и снова в дело… И в таких лирико-трагических и околодокументальных вещах Леше и надо было искать себя, в них он и смог бы вымолить прощения для себя. С поправкой все же на то, чтобы уводить северные народы от безнадеги и вымирания, а не акцентированно погружать в них. И повесть-то называлась «Предел скорби» у сосланного поляка… Предела нет, конечно же…

Скажу попутно, что Вячеслав Огрызко, литературный критик и главред «Литературной России», издающий и журнал «Мир Севера», писавший о литературе наших северных народов и хорошо ее знающий, в газете у которого прошло немало и моих публикаций на разные темы, категорически против такой безнадеги в оценках влияния русского народа на судьбу якутян. Младенец в лодке, влекомый течением в океан на верную гибель, – безмерно трагический образ, гипертрофированный…

Режиссер Владимир Мельник в своей «Территории», вышедшей на экраны уже после ухода Леши, показал мир Севера со стороны преодоления, со стороны силы, а Леша в недосказанной своей истории – со стороны сочувствия малым народам, ранимым в своей слитности с природой, которую покоряет сильный человек, видящий в природе вызов и соперника.

Но все же продолжать рассказ об удивительном пространстве северного мира, постижимом только сочувственным сердцем, было бы много лучше, чем доводить до абсурда жанр бандитский, в который и без него, без Леши, вся Россия была погружена по уши. Казалось, точка была поставлена в «Жмурках», пусть и не им придуманных, но им все же снятых. Но и «черной комедией» этот фильм не достоин назваться. Он снят в каком-то «клоунском бандитском жанре». Примерно с тем же ощущением, с каким снимают «Кин-дза-дза!» или что-то подобное, – после того как любимый сын уйдет вдруг из жизни от передоза наркотиков.