Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

– Ну вот, – сказал он, – Россия сдвинулась наконец с мертвой точки. Последствия будут грандиозны. Русский народ – это стихия еще не изученная и для Европы загадочная. Играть с ней опасно, и немцы скоро убедятся в этом. А у меня две новости: первая – еду на фронт, корреспондентом от “Русских ведомостей”, вторая – разошелся с Софьей Исааковной. По-старому теперь жить нельзя, вы это понимаете?

– Понимаю.

Я не спросила о причине разрыва. Мне казалось тогда, что я знаю причину.

– А вы? – Он указал на косынку. – Сестра? Правильно. Все – войне. Второстепенное – побоку.

В тот же вечер мы долго беседовали, свободно, серьезно и просто, как два друга, проверенные годами, и было в нашем общении что-то новое, лишенное той зимней взволнованности, когда равновесие, казалось, висело на волоске. Он говорил о войне, о своих планах на будущее, о тревогах за судьбу дочери, о пьесе “Геката”, написанной только что в Коктебеле, и доверие, с которым он говорил, сразу очистило мои смятенные чувства и направило их по спокойному, глубокому руслу. Мне было хорошо с ним и чуточку грустно, сама не знаю почему.

Прощаясь, он сказал:

– Нам всем, как и России, предстоят испытания в этой войне. Но вы должны верить в победу так же твердо, как и я. Верите?

– Верю, – сказала я.

Перед отъездом на фронт он зашел еще раз, проститься; я подарила ему на дорогу складную вилочку и ножик, купленные когда-то за границей.

“Ваши вилочки бесконечно пригодились, – писал он с фронта, – ими можно есть все, даже шоколад”.

– Буду писать вам! – сказал он на прощанье».

Писем от него ждала с нетерпением. Сначала была открытка, а потом целые послания. Но ни в одном из них ни слова об их отношениях, об их будущем.

Но Наталья Васильевна ждала и надеялась. Она чувствовала, что далеко не безразлична Толстому, и осознавала, что полюбила его. Встреча перед отъездом на фронт подарила столько надежд!

Да, они целиком и полностью подходили друг другу. Даже мемуары Наталья Васильевны написаны так, как может написать только литератор, только человек, целиком и полностью находящийся во власти литературного творчества.

Надежды оказались преждевременными.

Наталья Васильевна писала:

«Существует “закон препятствий”, которым пользуются опытные романисты для того, чтобы сюжетная линия в романе не ослабла раньше времени, чтобы напряжение действия в ней нарастало. С этой целью авторы изобретают и безжалостно громоздят на пути у своих героев различные камни преткновения, закручивают всяческие узлы и петли. И в моем романе с Толстым такая петля была. Из Коктебеля возвратилась в Москву поэтесса Майя Кювилье (впоследствии жена Ромена Роллана. – Н.Ш.). Она пришла ко мне почитать новые стихи, которые писала на французском языке, а главное – посплетничать о коктебельском лете на даче у Волошина. Мы рассматривали любительские снимки, где отыскивали общих знакомых.

– А это – Алихан с Маргаритой на пляже, узнаете? – сказала Майя, протягивая мне карточку (Алиханом в “обормотнике” называли Толстого).

– Вы знаете, – продолжала она, – я одна из первых обо всем догадалась, и когда Маргарита призналась мне, это не было для меня неожиданным.

– Что неожиданно? – спросила я.

– Как? Вы ничего не знаете? – воскликнула Майя. – А я думала, Алихан сказал вам. Он сделал предложение Маргарите Кандауровой перед самым отъездом из Коктебеля. Вернулись в Москву женихом и невестой.

– В первый раз об этом слышу.

Удар по сердцу был неожиданной, почти физической силы. У меня перехватило дыхание резко и больно, но я сдержала его и, стараясь не выдать своего волнения, продолжала рассматривать коктебельские фотографии, на которых полуголые “обормоты” группировались в живописных позах. Волнение мешало мне разглядеть среди них тоненькую фигурку невесты Толстого. Но я помнила ее хорошо еще по зимнему маскараду на Новинском бульваре, когда она с большим мячом в руках прыгала на пуантах, изображая заводную куклу. Красива? Нет, скорее миловидна. Полудетское, еще не оформленное личико с капризно выпяченной нижней губкой. Красивы были только глаза, большие, синие. Про Кандаурову уже писали в газетах, называли ее одаренной, старательной танцовщицей, несомненно – солисткой в будущем.

С трудом я перевела дыхание. Так вот как разгадались все головоломные загадки прошлой зимы! Что было? В сущности говоря, ничего не было. Несколько незначительных фраз, обычных при флирте, и только. Вольно же было принимать их всерьез! О, как стыдно, как по-телячьи глупо, беспричинно распрыгалось сердце и как больно шлепнулось! Так ему и надо.

<…>