Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

Разговаривать мы продолжали почему-то шепотом, и о чем разговаривали в тот вечер – не стоит писать. Не терпят иные слова прикосновения, даже пером, а бумага – равнодушна и слишком шершава для них».

А роман развивался действительно как любовный детектив, с намеренными торможениями развития сюжета. Она чувствовала «торжествующую уверенность в том, что любима», хотя «об этом еще не было сказано ни слова, но уверенность крепла… с каждым днем».

Наталья Васильевна писала:

«Мы продолжали встречаться так же часто, но теперь все было по-другому. Толстой был молчалив, задумчив, сосредоточен. Впервые, в измененном, похудевшем лице его, в глазах, подолгу на меня устремленных, я видела страдание. Мне оно было как вода жаждущему… И при виде его страданий все во мне расцветало в новой уверенности, все пело беззвучно: он любит меня! Он любит меня!»

И вот тут, когда казалось, что все разрешится со дня на день, приехал муж и сообщить об этом суждено было именно Толстому, который заглянул в гости, но узнал, что Наталья в зале Благородного собрания на одном из благотворительных концертов, и решил найти ее там. Его-то и попросила прислуга передать телеграмму.

«“Встречай завтра утром скорым”, – телеграфировал муж. Я показала телеграмму сестре, потом Толстому.

– Так, – сказал он, прочитав, и сразу замолк.

Сестра отошла в сторону, и только тогда, обратясь ко мне, он спросил тихо:

– Что же теперь будет?

– Не знаю, – ответила я, – надо возвращаться в Петербург».

Это торможение одновременно явилось и толчком для принятия решения Толстым. Телеграмма все высветила и прояснила:

– Чепуха! – воскликнул он. – Разве вы сами не понимаете, что это невозможно?

Не знаю, какие противоречивые чувства заставили меня в эту минуту вспомнить о Маргарите. Я ответила:

– Не забывайте, что вы не один, с вами остается ваша невеста.

Он посмотрел на меня пристально, испытующе, словно хотел проверить, всерьез ли я говорю это, и, убедившись, что насмешки нет, сказал:

– Сейчас уже поздно вспоминать о Маргарите, и вы это прекрасно знаете сами. – Помолчав, он добавил с горечью: – Все же я думал, что вы и умнее, и честнее в отношении меня.

– Я вас не понимаю.

– Меня понять нетрудно, – сказал он…

<…>

Домой после концерта возвращались пешком. Толстой провожал нас и, доведя до подъезда, хотел, как обычно, подняться наверх, посидеть за ночным чаем. Но я стала прощаться, сказала: мне завтра очень рано вставать, ехать на вокзал.

– Ну что ж, – вздохнул Толстой, – лягу в сугроб и буду лежать до утра. – И, раскинув руки, он плашмя повалился на спину в высокий сугроб у подъезда.

Мы постояли над ним, посмеялись, потом я сказала:

– Бросьте дурачиться, простудитесь, – вместе с сестрой стала подниматься по лестнице.

Пока я снимала ботики в передней, Дюна не раздеваясь подбежала к окну и высунулась в форточку. – Ну что, лежит? – спросила я.

– Лежит! – крикнула Дюна и, обернувшись, добавила: – Ну, что с ним делать? Позвать?

– Зови.

Дюна свистнула в форточку, крикнула:

– Чайник на столе. Поднимайтесь!

Но Толстой не поднялся. Прильнув к оконному стеклу, надышав и протерев кружок в морозных его узорах, я видела, как фигура Толстого медленно удалялась в лунном свете по узкому белому коридору переулка, пока не скрылась за поворотом.

“Что же теперь будет с нами?” – подумала я и долго не могла отойти от окна, словно там, за ним, оставила самое дорогое».

Алексей Толстой сдаваться не собирался. Когда приехал муж, он совершил поступок сумасбродный. Пришел в гости. Но прийти в гости один он, естественно, не мог. И придумал невероятный вариант.

Наталья Васильевна вспоминала о своих вполне понятных переживаниях, о том, как мучилась она от одной мысли, что рано или поздно нужно будет рассказать мужу о своих отношениях с Толстым. И хотя отношения, если посмотреть на них со стороны, были безобидны, она-то понимала, что любовь озарила не только ее, но и его сердце. Она писала:

«Неужели придется все сказать ему? Я чувствовала себя так, словно занесла нож над усталым человеком, отдыхающим у меня на плече. Жестокость неизбежного удара пугала меня, я сомневалась, хватит ли сил его нанести. Была даже враждебность какая-то к Толстому, в эту минуту участнику предательства, – таким вдруг представилось мне мое новое чувство».

И вот тут произошло то, чего она никак не ожидала:

«В столовую в это время вбежала Дюна в рабочем халате:

– Ты знаешь, кто у меня в мастерской?

– Кто?

– Толстой с Маргаритой. Он хочет, чтобы я лепила ее. Ты не зайдешь?

Я не ответила, вместо этого сказала:

– Надо в таком случае распорядиться о чае, – и, позвонив на кухню, долго стояла растерянная, не соображая сразу, как объединить вокруг самовара странную комбинацию людей, собравшихся сегодня в доме.

Наталья и Надежда Крандиевские

Но за чаем было все на редкость благополучно, даже слишком оживленно, благодаря возбужденному состоянию Толстого. Он говорил много, пожалуй – один за всех: неумеренно острил, сыпал анекдотами и даже изображал какие-то эпизоды в лицах».

Заметил ли он что? Во всяком случае, уезжая, сказал: