Альма. Неотразимая

Когда те двое вошли, Пуссен вспомнил Альму. И ту ночь, когда они её нашли. Теперь и он забился между джутовых мешков и бочек в недрах корабля. Он вспоминает мрачный взгляд девушки и внезапно изменившийся – Жозефа. Когда несколько месяцев спустя эти дети исчезли в море вместе с великаном с отрезанным ухом, Пуссен единственный не верил, что они утонули. Стоит ли переживать за гребни, отделяющиеся в бурю от волн? Взмыв, они падают, но продолжают свой путь. Однако если никогда не встретить той же самой волны, то что касается Альмы и Жозефа, Пуссен не сомневался: он их еще увидит. Он был уверен, они живы.

– Скажи-ка, брат плотник.

Разговор возобновляется:

– Я тут подумал. Англичане твои…

– Никакие они не мои.

– Они чинили один из кораблей на пляже.

– Да, который корабельный червь источил. Там четверть всей обшивки менять.

– Половину.

– Четверть.

– Половину.

Два француза, товарищи по ремеслу, спорят о своём деле, лёжа в гамаках… У Пуссена наворачиваются слёзы. Он и мечтать не смел когда-нибудь вернуться в этот мир. Возможно, дальше его жизнь потечёт с того самого места, где однажды замерла.

– Выходит, кто-то отправил это судно на три года в море, пройти двадцать тысяч миль, никак не защитив ни днище, ни борта?

– Да, кто-то, видно, так и сделал.

– Англичанин небось.

– А то.

Они сопровождали капитана «Астролябии» во время визита к англичанам в заливе Порт-Джексон, оглядывая их корабли, как крестьяне смотрят по дороге на соседские поля.

– Тот корабль был тонн на триста.

– Чуть больше.

– Чуть меньше.

– Неужто британский король разорился бы на медной обшивке? Как там его, кстати?

– Кого?

– Короля.

– Георг. Номера не помню.

– Точно, как мой дедушка Жорж. Ну и во что бы это ему обошлось?

– На судно в триста тонн нужно листов девятьсот меди, по тридцать су каждый. Прибавь гвозди, мастику, дёготь да работу… Тысяч двадцать ливров на всё про всё.

Пуссен улыбается в темноте. По его прикидкам вышло столько же. Он доволен. Не забыл ремесло.

– Двадцать тысяч ливров – это ж для короля пустяк? – говорит один из плотников.

Он шутит, не догадываясь, что именно такая сумма – двадцать тысяч ливров – значилась на счёте за четыре последних месяца, который модистка Роза Бертен отправила за платья своей лучшей клиентке, королеве Марии-Антуанетте.

Плотник продолжает тихонько:

Торговец верной смертью

…

– Заткнись.

Оба замолкают. Но не весь корабль спит. Скоро надолго сниматься с якоря. На верхней палубе слышны шаги. Тот, кто пел, вдруг говорит:

– Может, он хотел побольше англичан туда нагрузить.

– Кто?

– Георг твой.

– Никакой он не мой.

– Наверное, хотел натолкать в свой английский корабль побольше англичан.

– Ты о чём?

– Девятьсот медных листов по пять кило – вес немалый. Это примерно пять-шесть дюжин англичан, которых он бы тогда не завёл на борт.

Что-то сверкнуло в голове у Жака Пуссена. Он посчитал первым. Перепроверил. Цифры запылали перед мысленным взором.

– Четыре с половиной тонны.

Больше Пуссен ничего не слышит. В ушах у него шум.

– Ну всё, давай спать.

– Ладно. Доброй ночи.

У Пуссена перед глазами вновь встают обломки «Нежной Амелии». Как он раньше не догадался? Наверное, и Ангелик до сих пор не понял.

Двое рядом перешучиваются:

– Как вернёмся, познакомишь со своей сестрёнкой?

– Ни за что.

«Нежная Амелия» была размером точно как то судно, о котором шёл сейчас разговор. Без малого триста тонн. Сокровище так и ждёт там, точно вторая кожа под слоем соснового дёгтя.

Пуссен проверяет, нет ли в расчётах ошибки. Четыре с половиной тонны. Девятьсот раз по пять килограмм. Но золото в два раза тяжелее и плотнее меди… А значит, в два раза крепче. Чтобы защитить корабль, не слишком его отяжеляя, листы нужны в два раза тоньше. И тогда цифры в итоге те же: четыре с половиной тонны на обшивку тридцатипятиметрового днища с бортами.

– Боже, – выдыхает Жак Пуссен.

Для них с Габриэлем Куком начинается гонка. Два человека в двадцати тысячах километров от обломков судна, которые стоят целое состояние. Пуссен должен успеть первым. Отныне у него одна цель: не дать убийце сына завладеть сокровищем.

Чуть выше, на юте, Жан-Франсуа де Лаперуз вглядывается в ночь.

– Вы уверены, что стоит их дожидаться? – спрашивает один из матросов.

– Да. Идите спать. Через несколько часов вы будете нужны мне все.

У Лаперуза южнофранцузский выговор его родного края. Он крепко берёт кормчего за плечо.

– Посмотрите на себя…

Он обнимает его, как ребёнка, которого отправляет в кровать.

– Ну же! Вы ведь совсем измотаны.

– Вы тоже, генерал.

Его зовут генералом, хоть это и не так. Просто он – лучший начальник, какой только был у всех этих людей. Он плачет, смеётся, восхищается, выслушивает. А речь журчит, как вода по гальке возле его скромного замка в Тарне. Он держится за каждого, чью жизнь ему доверили. Они ему вместо детей, которых он не успел завести, двадцать лет прослужив на военных кораблях. Даже соседи-англичане восхищаются им. Они сразу вспомнили: когда Америка воевала за независимость, некий Лаперуз пощадил их сограждан, захваченных во льдах Гудзонова залива.

Он всё вглядывается в проход, ведущий к их судам.