Алракцитовое сердце. Том I

Если бы Голем согласился — такой исход, возможно, был бы хорош; всяко лучше, чем кому-то по жребию подряжаться палачом или оставлять Кенека подыхать как есть — или чем сторожить его, лечить и кормить, когда еды и свободных рук недостаток. Голем мог и согласиться, а от отказа хуже никому не стало бы…

Но что-то внутри противилось этой просьбе, ее удобной разумности. Попросить означало бы вынести приговор: это представлялось чем-то еще худшим, чем оказаться тем, кто приговор исполнил.

«Эльма! — Молнией ударила мысль. — Он ведь явился по ее душу. Мало ли, что и как может выйти…».

Деян набрал воздуха, чтобы окликнуть чародея — и резко выдохнул, так и не решившись вымолвить ни слова. Эльма такой услуги точно бы не одобрила: сама же она и требовала от Голема оставить Кенека в живых. Какое он, Деян Химжич, имел право вступаться за нее против ее воли, решать за нее, за других? Могло ли оказаться, что в возвращении Кенека и крылась причина внезапной перемены в ее к нему отношении?

Не могло, никак не могло; но страх, что это дикое предположение может оказаться верным, подпитывал зародившиеся в сердце сомнения.

Настойчивый голос внутри требовал немедля рассудить по-своему, но ему возражал неслаженный хор, спрашивающий и отрицающий, умоляющий и требующий, вкрадчиво разъясняющий баском священника, что только по писаному все ясно и просто, напоминающий, что любое убийство — большой грех…

«Жалость застилает мне глаза. Жалость и дурь в голове. — Деян переступил с ноги на ногу, заново убеждаясь в том, что почва под чужой ступней на месте: этот жест уже начал входить в привычку. — Стал бы я колебаться, окажись на месте Кена любой из его приятелей? Нет, не стал бы. Просто он спас меня когда-то, он был мне другом, — и теперь мне жаль его».

Делать выбор между жизнью и смертью, действовать вопреки близким — было внове, было дико, немыслимо.

Деян вновь закрыл глаза. В глубине его растерянности зарождалась злость — на себя, но прежде всего на чародея, который походя, одним только взглядом столкнул его в омут вопросов без ответа и неразрешимых сомнений.

Голем — тот, что сидел напротив — не колебался, когда калечил и убивал, когда называл себя господином и хозяином: судить, решать за всех и вся для него было не сложнее, чем дышать. Голем-Из-Легенды вынес и исполнил приговор самому себе; на то же самое хватило решимости и у старого Матака Пабала, и даже — даже! — у Кенека…

«А мне не по плечу. Бесхребетный трус. Навоза мешок! Окажись я сам на месте Кена — выклянчивал бы милосердие, а не нож. Мог бы я сам сидеть в сарае, сложись все иначе? Возможное, но не сбывшееся… Мрак!»

Деян открыл глаза.

Холодивший кожу чародейский взгляд оказался иллюзией: Голем уже снова с отрешенным видом смотрел в землю.

Да и намекал ли в действительности на что-то тот взгляд?

От осознания возможной ошибки никакого решения не пришло, но злость на чародея только увеличилась, усилилась многократно.

То, что сводило с ума, представлялось бесконечно важным, — для Голема было делом прихоти; чья-то жизнь или смерть, само существование Орыжи значило для него не больше, чем каменная крошка под ногами. Сколь бы ни был отвратителен его мимолетный интерес, но явно выказанное равнодушие — к тому, что для иных составляло всю их жизнь, весь их мир, заполняло каждый миг бытия — было еще хуже.

Оно пробуждало внутри такие чувства, каким едва ли возможно было подобрать название; неистовое желание разорвать, уничтожить. Сделать так, чтоб не осталось и пятна на земле от уродливой насмешки над всем дорогим и близким, какую являл собой чародей!

Насмешки тем более болезненной, что, не будь ее перед глазами, не вернись Голем ночью, — рассуждать сейчас было бы некому…

— VIII —

Из дома снова понеслись крики: высокие, истошные, какие-то мяукающие. Поглощенный внутренней борьбой и ослепленный яростью, Деян едва их заметил. И только когда звук чуть потерял в силе, перешел в надсадное хныканье, — понял, что взрослая женщина так кричать не могла.

— Ну наконец-то, — выдохнул чародей.

— Мастер, это?!..

— Да, Джеб. Оно самое.

Если чародей и чувствовал что-то кроме облегчения от того, что ожидание закончилось, понять этого было невозможно. Совсем иначе повел себя Джибанд: великан буквально дрожал от возбуждения, грубое лицо, казалось, озарилось каким-то внутренним светом.

«Кукла, подделка — и то человечнее „мастера“, — Деян едва удержался от того, чтобы высказаться вслух. — Пимы не слышно. Жива ли? Без матери ведь едва ли выходят…»

Прошло порядочно времени, прежде чем на крыльце вновь показалась Эльма. По ее сдержанной улыбке стало ясно, что все нормально; почти все: еще оставался Джибанд с его странной просьбой. Это «почти» особенно чувствовалось во всей фигуре Иллы, показавшейся в прихожей со свертком на руках. Она держалась у Эльмы за спиной: с лавки ее видно не было.

Деян застыл в нерешительности, почувствовав, что обе женщины смотрят на него с немым вопросом во взгляде: «Что делать?»

Джибанд, одним ему ведомым образом уловив общее замешательство, как-то сник и басовито затянул:

— Мастер, попроси их. Мастер…