Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Я совсем как тот голем, которого вылепил из глины рабби и который взбунтовался против своего создателя и встал на путь разрушения. С тобой я развилась до такой степени, что сделалась способной, полезной и разумной личностью, и вот теперь мне хочется сорваться с цепи и убежать[343].

На предложения Фрэнка – воссоединиться всей семьей в России – Рут возражала:

Как глупо увозить ребенка из страны с высокоразвитой цивилизацией, чтобы он рос в далекой, отсталой стране, где изо всех сил пытаются построить ту самую индустриальную систему, от которой мы бежим!

По правде сказать, Рут в ту пору почти и не вспоминала о сыне:

Мне и без него хорошо, и я не могу без чувства отвращения подумать о возобновлении семейной жизни здесь, в Кемерове, где секрет моего счастья заключается в моей свободе от домашних обязанностей и в возможности сохранять экономическую независимость, которой обладает любой мужчина[344].

Но по мере того как Рут пыталась оборвать старые узы, на нее оказывалось давление с целью вернуть на путь истинный. Вначале мать прислала письмо, в котором убеждала ее не бросать сына, вернуться домой и оставить работу ради семьи. Фрэнк и его мать регулярно слали письма, в которых рассказывали о разных неприятностях с Джимми (болезни, деформация коленных суставов, детские капризы). Все это нагоняло на Рут грусть и чувство вины, с которыми было очень трудно совладать. Однажды, прочитав очередное такое письмо, она спряталась среди библиотечных стеллажей и дала волю слезам[345].

Рут плохо себя чувствовала, сделалась раздражительной, перестала радоваться новым свободам. К тому же в середине декабря она обнаружила, что беременна[346]. Она немедленно поехала в больницу на «лечение» (делать аборт), но и через месяц у нее все еще продолжались боли. Когда Рут пожаловалась на боль доктору Никитиной (грубоватой русской, которая «не интересовалась женщинами и женскими болезнями»), та сказала Рут, что нужно было бить тревогу раньше, а теперь придется ложиться в больницу. Рут кое-как добрела домой (она едва держалась на ногах), на следующий день ее госпитализировали, и неделю она провела в больнице. Выздоравливая и читая «Драму любви и смерти» Эдварда Карпентера, Рут думала о Ленине – он как раз тогда умер. В день похорон вождя Рут лежала в постели, но, когда раздался первый из двадцати одного орудийного залпа в его честь, она нашла в себе силы и встала – одновременно с тысячами людей по всему Советскому Союзу.

Рут не отказалась от поисков того, что Карпентер называл «новым порядком существования». Вернувшись из больницы, она сразу же ощутила «потребность что-нибудь совершить». Однако вечно выяснялось, что ее взгляды расходятся со взглядами большинства других женщин. На «Женском совете», на заседания которого Рут ходила с большой неохотой, она выступила, по ее собственным словам, с «единственной логичной и конструктивной речью» в защиту новой политики в жизни колонии: а именно, чтобы получать паек, все женщины (включая матерей маленьких детей) должны работать. Рут доказывала, что старая система превращает жен-иждивенок в привилегированный класс, но принадлежность к нему только унижает их. Ее речь встретили в штыки.

Неудивительно, что отчет комитета о женской работе, выпущенный несколькими днями позже, вызвал у нее «отвращение». Женщины-иждивенки не желали работать на кухне «бесплатно», а некоторые жены даже предложили женщинам, работавшим в конторах, тоже отказаться от оплаты труда. Рут так прокомментировала это в своем дневнике: «Ну как можно строить коммунизм со стадом овец?» Митчелл и Уилсон, сами работавшие (врачом и секретарем соответственно), отнеслись к критике со стороны жен-иждивенок более сочувственно. Они высмеяли логику той системы, которую Рут находила разумной: