Amor legendi, или Чудо русской литературы

Даже если не принимать во внимание такого рода суждения, все же необходимо признать, что Бицилли очень проницательно охарактеризовал творческий метод Бунина. Бунин был превосходным наблюдателем, он обладал несравненной чуткостью к изобилию деталей и ко всему тому, что в видимом и слышимом кажется случайным, но таковым не является; ему были свойственны цепкая память во всем, что касается мира вещей, его контекстов и обитающих в нем людей, а также ясное понимание структур материального, нравственного и социального миров. Писатели Валентин Катаев и Константин Паустовский считали, что Бунин обладает стереоскопическим восприятием мира, а Улла Хан заметила, что Бунин «пишет глазами»[582]. В зрелом и позднем творчестве Бунина регистрация фактов сопровождается сосредоточенностью на самом существенном в плане тематики; при этом порой можно наблюдать известный редукционизм системы и концептов персонажей, который ведет к относительно редкой акцентуации глубокого психологизма и не предполагает изысканности диалога. Господин из Сан-Франциско и его семейство представлены без подробной экспозиции их предшествующей жизни, а их внутренняя жизнь во время путешествия обрисована в технике гравюры на дереве, немногими резкими чертами. Нам неизвестно, что станет с его женой и дочерью после его смерти, они являются чистым стаффажем, фоновыми фигурами, оживляющими вторые планы бунинского полотна. Бунин обходится без излюбленных Толстым и Достоевским продуманных ансамблей, разветвленного действия и подробных эпилогов. Он не любит приемов современной литературы, таких как сложность психодинамики и внутренний монолог, неопределенность перспективы и завуалированные смыслы, энигматическая образность и рафинированная монтажность композиции. От лирика и новеллиста, впрочем, и не следует ожидать ничего подобного. Взамен Бунин обладает несравненным искусством создавать литературу, удерживающуюся на тонкой грани между «сделанным» и «пережитым».

Бунинский нарратив основан на «трезвости, ясности мысли и здравом смысле» классической литературной традиции без «оригинальничанья»[583]. Трезвость, однако, вполне компенсирована редкостным богатством словаря, словосочетаний и изобилием вариантов расположения слов в предложении. Немногие русские писатели обладают таким запасом эпитетов, такой свободой конструкции сложносочиненных и сложноподчиненных предложений, позволяющей Бунину сохранять лирические интонации в восприятии и воспроизведении фактов действительности[584]. Изобразительность бунинской манеры письма всегда сохраняет богатство реальных явлений в их субъективном восприятии, так что бунинские описания как правило отмечены столь же многочисленными, сколь и непринужденными языковыми нюансами, пластической рельефностью и полнотой; они наполнены мыслью, их вещная символика не усложнена до степени загадки.

Разумеется, его тексты насыщены целенаправленными семантическими полями, им далеко не чужды лейтмотивность, перекрестные ретроспективные и перспективные ассоциации, обрамляющие нарратив, аллюзивная антиципация, а также интертекстуальность и отсылки к невербальным искусствам. Как бы ни были важны «вещи», бессмертно только «слово», которое способно претворить пространство предметов в пространство смыслов[585]. Чтобы сохранить свою поэтически-духовную индивидуальность, как считает Бунин, слово должно, прежде всего, быть собственноручно, а не механическим способом записано[586]. От одного-единственного слова может исходить «призывный звук», который становится началом творческого процесса; при этом автору совершенно необязательно иметь в голове уже «готовую фабулу»[587]. Особенно в повести «Господин из Сан-Франциско», при всей своей ориентации на «вещи», Бунин предстает как poeta doctus, поэт-ученый с изощренным языком и синкретическим стилем, обманчивая простота и денотативность которого, как у Чехова, неизменно обладает огромным коннотативным полем. В этом языковом и аллюзионном многообразии заключена главная причина сложности его текстов для перевода.