Amor legendi, или Чудо русской литературы

‹…› порой мне грезится такое полотно: среди безграничного моря – идет корабль; его жадно обнимают зеленые, гневные волны; а на носу его и у бортов стоят какие-то крепкие, мощные люди… Просто – стоят люди, – все такие открытые, бодрые лица, – и, гордо улыбаясь, смотрят далеко вперед, готовые спокойно погибнуть по пути к своей цели… Вот и вся картина!

И добавляет:

Нужно только, чтоб это были особенные люди, мужественные и гордые, непоколебимые в своих желаниях и – простые, как просто все великое… Такая картина может вызвать у меня чувство гордости за людей ‹…›.

Ее муж Протасов, который «все возится со своей нелепой идеей создать гомункула…» и обладает значащим именем[570], добавляет, что Вагин должен назвать эту картину «К солнцу!», потому что солнце – «источник жизни» для всего живого. Вскоре после этого он воспоет гимн «детям солнца»[571] и в финале драмы возгласит: «Люди должны быть светлыми и яркими… как солнце…». Вагин – который уже давно надеется завоевать любовь Елены – обещает ей написать картину с кораблем, как символом новой надежды. Эта картина должна будет «петь своими красками величественный гимн свободе, красоте…». Однако Елена, разумеется, знающая об истинных чувствах Вагина, предупреждает его библейской заповедью: «Не сотвори себе [из нее] кумира, ни всякого подобия его…».

Пьеса Горького противопоставляет «детей солнца» детям земли (сестра Протасова Лиза говорит: «Я – дочь этой грустной земли»), которые по-прежнему осенены «черными крыльями» зла и окутаны «черной тучей» трагического бытия в несчастье. Утопические эскизные образы «новых людей», словесные и живописные, не в состоянии возобладать (пока?) над эгоизмом и алчностью, слепотой, безумием и насилием. В конце концов, цель человечества в его «плавании по морю житейскому» в пьесе Горького остается гадательной. Кумиры и опасность сотворения новых кумиров подстерегают повсюду. Бунин заостряет эту идею, противопоставляя свой «адский корабль» горьковскому «кораблю солнца».

IX. Библейские ассоциации и пророчества

Предшествующие размышления уже неоднократно приводили нас к библейским источникам образности «Господина из Сан-Франциско», и, соответственно к догмам христианской морали. Ориентация повести на этот моральный кодекс и без того очевидна: уже ее заглавие ассоциативно ориентировано на образ Франциска Ассизского, о котором писал и переведенный Буниным Генри Лонгфелло. Францисканцы – нищенствующие монахи и минориты с их идеалом добродетели, заключающейся в бедности, смирении и целомудрии, – это явная антитеза господину, воплощающему в себе богатство, барскую спесь и алчность. Нищенствующие монахи ходят босиком – господин обут в бальные туфли. Церкви францисканцев как правило расположены в бедных кварталах городов, цвет облачения францисканцев – буро-коричневый, в отличие от дьявольского красного цвета, сопровождающего историю господина. С именем Франциска связано название горы откровения и молитвы, Алверны[572], – не всеразрушающего Везувия. Франциск умирает нагим в своей келье, господин из Сан-Франциско отправляется в могилу в бальном туалете и туфлях. Франциск носит стигматы смертных ран Христа, господин – стигматы напрасно прожитой жизни. На рясе святого в его живописных изображениях всегда присутствует так называемое окошко (Fenestella), сквозь которое видна его рана; корабль «Атлантида» смотрит на океан адскими «огненными глазами» своих окон. Из города святого Франциска в любой момент могут выйти нечестивые антагонисты, способные достигнуть столь же подверженного деконструкции острова Капри.