Amor legendi, или Чудо русской литературы

Мортальная моралистика предлагает бесчисленные формулы выражения этого чувства: media vita in morte sumus (полжизни в смерти мы; григорианский хорал), mors certa hora incerta (смерть неизбежна, час не определен), vita somnium breve (жизнь – краткий сон; ср. одноименную картину Бёклина), et respice finem ([что бы ты ни делал, делай разумно] и предусматривай конец – усеченное лат. quidquid agis prudenter agas et respice finem) и т. п. Пиликающая на своей скрипочке смерть – наш ухмыляющийся спутник по жизни, но люди продолжают уверенно играть свою роль: «Wir spielen weiter» (букв.: «Мы играем дальше»[591]) – гласит связанное с островом Капри стихотворение Рильке «Todes-Erfahrung»[592]. Когда господин из Сан-Франциско отправляется в каприйский отель, он шествует по «маленькой, точно оперной площади», «как по сцене» (317). В отеле он, «задрав ноги» (311), разыгрывает из себя небрежно-светского человека, но агонизируя он «задирает ковер каблуками» (321) своих бальных туфель. Сразу вслед за этим бормочущий попугай пытается заснуть в клетке «с нелепо задранной ‹…› лапой» (322). Повторяющийся глагол «задрать/задирать» встречается в русской идиоме «задрать нос», которой соответствует немецкая «hochnäsig sein» (быть высокомерным). Здесь стоит вспомнить и грубоватый народный эвфемизм, обозначающий смерть: «сыграть в ящик»; смерть – это тоже игра. Назначенный господину его насмешливой судьбой гроб описан в повести как «длинный ящик» из-под содовой воды (323, 324).

Смятение Рильке перед лицом смерти на фоне сказочно-прекрасной каприйской природы ощутимо и в повести Бунина. В этой ситуации та же двусмысленность, которая характеризует знаменитое «Et in Arcadia ego»: может ли человек, несмотря на всю свою скоротечность, все же побывать обитателем Аркадии, или за личным местоимением «ego» скрывается вездесущая смерть?[593] В программу развлечений туристов в Монте-Карло входит достойное сожаления удовольствие «стрельбы в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются белыми комочками о землю» (309). То и дело описываемые в повести Бунина красоты природы насквозь пронизаны мотивом голубизны: голубое море, голубое небо, голубые звезды, голубые горы поневоле вызывают ассоциацию с символом томления по не существующему в действительности идеалу – «голубым цветком». «Голубой цветок» и «Лазурный (Голубой) грот» – это надежда на счастье. А погоня за «Голубой лентой»[594] послужила причиной гибели многих кораблей.

И для господина из Сан-Франциско сновидение и действительность случайно расплываются самым странным и тревожным образом (318). Действительно и то, что черты лица господина сразу после наступления смерти «стали утончаться, светлеть» (323). В других редакциях текста повести было добавлено, что эта красота «уже давно подобала ему»[595]. Несет ли смерть избавление от земных тягот и заблуждений? Является ли смерть актом справедливости природы? Дарует ли смерть конечное равноправие и достоинство всем смертным? Как замечает повествователь в своих отдельных наблюдениях, мир природы и мир людей может вести себя перед лицом смерти вполне беззаботно (324, 325). В повести дважды упоминаются жители Абруццких гор, наивно и смиренно-радостно поющие хвалу Деве Марии и прекрасной природе (315, 326). Богоматерь для них – «непорочная заступница всех страждущих в этом злом и прекрасном мире» (326). Однако в то же время образу господина сопутствуют образы «старой пальмы» (321) и «чахлого банана» (324), а неаполитанские музеи, им осматриваемые, «мертвенно-чисты», в интерьерах же «холодных, пахнущих воском церквей» акцентированы «скользкие гробовые плиты», «огромная пустота» и «чье-нибудь “Снятие со креста”» (314).

В планы развлекательного путешествия господина входило посещение Рима на Страстной неделе – чтобы «слушать там Miserere» (309). Нет в мире абсолютной уверенности, и современной критике достоверно известно, что прекрасная наивность может обладать не только сильными, но примитивными эмоциями, но и полной индифферентностью. Рассказ Густава Херлинга «Остров», посвященный Капри и напоминающий новеллу П. Хейзе «L’Arrabbiata» (1855), демонстрирует аналогичную амбивалентность смыслов[596]. Капри – это своего рода зал ожидания для транзитных пассажиров, идеальное переходное пространство между красотой и ужасом, вечностью и смертью, посю- и потусторонним мирами. Когда очертания острова расплываются в туманной дымке, возникает вопрос, существовал ли он когда-нибудь вообще (315)? Смерть не подлежит локализации в пространстве, для нее не существуют понятия «где-нибудь» и «нигде».