Amor legendi, или Чудо русской литературы

3) однако этот роман не обладает вообще или обладает слишком малой общей, универсальной значимостью, поскольку он очень тесно связан с особенностями описываемой эпохи в России;

4) эти типичные черты времени характерны только для России, но никак не для Европы;

5) однако это типично русское можно найти и у других, более крупных русских авторов;

6) в выборе материала Гончаров «старомоден» и «консервативен».

Другими словами, Гончаров воспринимался многими немецкими критиками вплоть до начала XX в. как второстепенный автор. Похожие мнения можно было найти и в переводах русской критической литературы (Веселовский, Кропоткин и др.). На переднем плане стояла могучая тройка в составе Тургенева, Достоевского и Толстого. К тому же ранние немецкие оценки Гончарова – и особенно его романа «Обломов» – представляли собой явные избитые клише. Так, например, считалось, что Обломов обладает только «атрофированными душевными силами» («atrophierte Seelenkräfte»), что он воплощает в себе «сонную апатию и лень» («schläfrige Apathie und Faulheit»)[610] и даже является олицетворением «лености русских» («Trägheit der Russen») и «характеристикой нашего восточного соседа» («Charakteristik unserer östlichen Nachbarn») вообще[611]. Обломов, говорилось дальше, живет «за счет труда рабов» («auf Kosten von Sklavenarbeit»), в его лице торжествует «старый принцип пассивности» («alte Prinzip der Passivität»)[612], он представляет собой «великолепный экземпляр национальной славянской инертности» («Prachtexemplar nationaler, slavischer Indolenz») в широком смысле[613] и «живое воплощение национального русского порока» («lebendige Verkörperung des russischen Nationallasters»)[614]. Помимо того выражалось мнение, что роман «Обломов» может быть по-настоящему понят и оценен только в России и только русскими читателями, поскольку каждый русский несет «болезнь Обломова в собственной крови» («Oblomoffs Krankheit im eigenen Blute»)[615]. Потому-то слово «обломовщина» сразу же было воспринято русским языком и включено в его словарный состав[616].

Усилению клише, касавшихся Обломова, способствовали и специфические суждения о Штольце. Андрей Штольц, говорилось в критических работах, был задуман Гончаровым как типичный немец, олицетворяющий целеустремленность, энергию, этику труда и практическую жизнь[617]. Будучи воплощением чувства долга и активности, Штольц является ведущей фигурой для Обломова и тем самым для всей России[618]. Известный историк литературы Ойген Цабель даже пишет: «Штольц является восхвалением немецкого прилежания, типом, сотворением которого Гончаров на все времена заслужил нашу [немцев] благодарность» («Stolz ist die Verherrlichung deutschen Fleißes, ein Typus, mit dessen Schöpfung sich Gontsharow für alle Zeiten unseren [deutschen] Dank erworben hat»)[619].

Наряду с этими положительными отзывами были и характеристики негативного плана. В них Штольц изображается как «беспокойный деловой человек» (Рейнгольдт) или как «постоянно обогащающийся капиталист» (Веселовский), в котором иногда проглядывают черты мещанина, лишенного душевной теплоты. В немецком переводе сочинения Петра Кропоткина «Идеалы и действительность в русской литературе» говорилось: «Однако этот Штольц является скорее символом интеллигентной активности, чем живым человеком. Он сконструирован, и я опускаю его»[620]. В немецком издании истории литературы Александра Веселовского образ Штольца оценен как «неудачный» (120). В более позднее время Штольца в Германии иногда сравнивали даже со Стахановым.

Большинство критиков называет Штольца «немцем», только немногие из них называют его корректно «полунемцем». Нигде подробно не рассматривается тот факт, что у Штольца кроме отца-немца, уже 20 лет счастливо живущего в России, есть и русская мать, что его родным языком является русский, и что он исповедует русское православие. Чаще всего остается без всякого внимания, что Гончаров в образе Штольца хотел изобразить как раз не стопроцентного немца, а именно некий симбиоз из якобы лучших черт, присущих немцам и русским. И этот основной недостаток практически всех интерпретаций сохраняется, как мы еще увидим, вплоть до наших дней. Как в научных, так и в литературно-критических работах концепция синтеза, заложенная в образе Штольца, учитывается все еще недостаточно, а иногда просто игнорируется.