Amor legendi, или Чудо русской литературы

Споры о «норме жизни» ведутся Штольцем и Обломовым с неравных позиций и с разной интенсивностью. Аргументы Штольца убедительны – провозглашенный им и действительный его образы жизни полностью соответствуют друг другу. В его дальнейшей жизни с Ольгой предусмотрены учеба, наслаждение искусством, чтение «поэтов», путешествия в Италию. Несмотря на непрерывную деятельность, в его жизни, особенно в минуты счастья, царили «гармония и тишина» (IV, 452–462). Обломовская же мечта о райской жизни опровергается уже самим Обломовым, когда он в повторяющиеся, так называемые ясные минуты самопрозрения, осознает ничтожность своего существования и понимает, что нормой его жизни стало не «человеческое назначение» и не «рост нравственных сил», но апатия и лень (IV, 98). Тогда его терзают «жгучие упреки совести» и он плачет «холодными слезами безнадежности» (IV, 99, 480). Его характеризует не мудрое решение ничего не делать, напротив – он обречен на безделье вследствие привычки и моральной слабости[702]. Шиллеровский идеал воспитания человека в нем не реализовался.

III. Чтение «между строками»

Все вышесказанное доказательно свидетельствует о том, что авторский замысел романа «Обломов» не может быть понят без знания Шиллера. Гончаров несомненно считал, что читатель дополнит в своем воображении данную автором «идею» литературного произведения (VIII, 244). По его мнению, лишь тот человек поймет его романы, который способен постичь скрывающиеся за образами и описаниями «идеи», а также читать «между строками» (VIII, 102, 146 и др.). Именно в этом смысле Гончаров чувствовал себя непонятым и был огорчен, что никто так и не разделил его мыслей: «Напрасно я ждал, что кто-нибудь и кроме меня прочтет между строками, и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое? Но этого не было» (VIII, 102).

Вследствие сосредоточенности на актуальных вопросах русской жизни современная писателю критика не была склонна к обобщенному «эстетическому» восприятию его произведений. Рано умерший Белинский, по мнению Гончарова, напротив, обладал такой способностью, так как был знаком с Гегелем, Шиллером и Гёте (VIII, 96, 102). Даже учитывая излишнюю ожесточенность стареющего Гончарова, связанную с поверхностными и зачастую нелицеприятными откликами на его последний роман «Обрыв», можно все-таки увидеть за приведенными высказываниями принципиальную позицию по отношению к читателю. Гончарову нужен активный читатель-соавтор, толкователь, способный независимо от злобы дня воспринять идейную и эстетическую сущность произведений. Писатель со всей определенностью высказывается против утилитаризма, свойственного, по его словам, «нео- или ультрареалистам», которых он упрекает в том, что они возвели в основной принцип искусства насущную злобу дня и пустое копирование действительности «как она есть» (VI, 446; VIII, 140). Истинный художник не должен, по его мнению, ограничиваться изображением хаотически-эфемерных вопросов сегодняшнего дня и «микроскопических явлений жизни»[703]. К вопросам искусства в большей степени принадлежит «стремление к идеалам», и он – Гончаров – хотел бы придерживаться здесь «знаменитых авторитетов» и «школы старых учителей» (VI, 449, 457; VIII, 140, 145).

Совершенно очевидно, что это признание дает широкие возможности для истолкования романов Гончарова. Он сам имеет в виду читателя, способного читать «между строками».

IV. «Стремление к идеалу» и «эстетическое воспитание»

Если, по нашему предположению, «между строками» романа «Обломов», прежде всего, прочитывается Шиллер, то следует привести здесь дальнейшие доводы. Мы попробуем сделать это в первую очередь относительно понятия и предмета «идеала». В первой половине XIX в., особенно в 1820–1840-е годы, «стремление к идеалу» наряду с «прекрасной душой» и «человеческим назначением» принадлежало к наиболее употребляемым выражениям русских романтиков и идеалистов. В это же время происходит действие романа «Обломов». Восприятие же идеала восходило, даже основывалось, прежде всего, на глубоком увлечении Шиллером. Ведь Шиллер был для русских «поэтом идеала», «поэтом мысли» и «певцом мечты». Его оценивали как «колоссальную фигуру», «певца свободы», «пророка гуманности», чьи стихотворения вызывали «глубокое восхищение»[704]. Огарев признавался: «Шиллер был для меня всем – моей философией, моей гражданственностью, моей поэзией»; Боткин добавлял: «Виноват ли я в том, если мне баллады Шиллера в тысячу раз больше волновали сердце, нежели русские сказки и старинные сказания о князе Владимире?»[705]. Веймар и Йена с их памятными местами Гёте и Шиллера стали для многих русских местом регулярного паломничества, где встречались «родные души»[706]. А.И. Герцен охарактеризовал это время родства душ в своих воспоминаниях «Былое и думы» как шиллеровский период[707].