Amor legendi, или Чудо русской литературы

В шиллеровском смысле Илье Ильичу недостает «человеческого назначения». Это обнаруживается уже в говорящем заглавии романа «Обломов». Без сомнения, это имя собственное связано общим корнем со словом «обломать», соответственно и «обломок». Возможно, здесь же присутствует и значение «облом» – неуклюжий, неотесанный человек, а также «облый» – круглый, полный[715]. Таким образом, гончаровское название, согласно определению С. Кржижановского[716], можно понимать как обозначающее «книгу in restricto»[717]. Значение слова «Обломов» предвосхищает смысл романа и противоречит тем самым современному требованию Умберто Эко, который считает, что название произведения не должно «ни затемнять, ни определять его смысла»[718].

«Обломок», «обломки» – распространенный образ в русской литературе. Пушкин говорит об «обломках самовластья» («К Чаадаеву») и о «родов дряхлеющих обломках» («Моя родословная»); Тютчев также упоминает «обломки старых поколений» («Как птичка раннею зарею…»); Герцен наполняет этот образ конкретным содержанием, изображая природные катастрофы древних времен[719], а Бальмонт заканчивает свое стихотворение «Подводные растения» словами: «…лишь трупы и обломки кораблей».

Фамилия Обломов сигнализирует о доминанте фрагментарности и отсутствии цельности. На месте целого находятся распадающиеся остатки того, что когда-то было заложено и могло бы стать единым целым. Гончаров показывает Обломова, в первую очередь, в «археологической перспективе», в то время как «эсхатологическая перспектива»[720] возникает лишь в юноше Обломове как его потенциальная возможность и, таким образом, исчезает еще в предыстории. Высокие «порывы», связанные с Ольгой, – лишь мимолетные вспышки, и сама Ольга в конце осознает, что она любила только «будущего Обломова» (IV, 375; ср. также: IV, 254). «Руина» Обломов свидетельствует более о потерянных возможностях, нежели о будущих, которые связаны со Штольцем и Ольгой.

Соответственно определение «обломовщина» уже грамматически получает пренебрежительную, «исключительно негативную окраску»[721]. Не случайно разрушающиеся дома в Обломовке описываются как «обломки» и «развалины», не случайно сам Обломов сравнивается с «дремлющей развалиной» (IV, 99, 127). Ольга же более всего боится, что «здание счастья» рухнет и погребет ее под своими развалинами (IV, 471). Со Штольцем, напротив, все время связываются образы полноты и глубины, «равновесия», «широкой дороги», «развития», «широкой арены всесторонней жизни», «яркой широкой картины» и т. п. (IV, 161, 164, 415, 453, 460, 466). Он обращает внимание как на физическое, так и на духовное, нравственное воспитание. Отвергая обман слепого воодушевления, он понимает простые значения «сердца и любви» (IV, 454, 166). В его жизни есть место не только «практическому» образованию, но и «эстетическому чувству» (IV, 157, 453). В жизненной норме Штольца отражается идеал «цельного человека», как он, прежде всего, описывается в шиллеровском триптихе о физическом, эстетическом и нравственном совершенствовании. В противовес Обломову – человеку-обломку – здесь воплощается идеал цельности.

Именно это противостояние части и целого принадлежит к основным положениям шиллеровских писем «Об эстетическом воспитании человека». Мы хотим здесь остановиться лишь на развитой в них теории о человеке-обломке. Для Шиллера высшая «конечная цель» человека состоит в преодолении чисто физического существования, в движении к «разумному назначению» через закон нравственности (VI, 176–177, 255 и др.). В каждом индивидууме существуют задатки «идеального человека» с «цельностью характера», в котором естественное стремление чувств гармонично сочетается с разумом (VI, 261. Курсив в оригинале. – П. Т.). Если древние греки хорошо развивали эти задатки, то «неидеальная действительность» современности, по Шиллеру, выглядит совершенно иначе. Взаимное отчуждение людей, утрата адекватного восприятия действительности, «апатия» и варварство Французской революции свидетельствуют о том, что Просвещение было обречено. В письмах к принцу Ф.Х. фон Шлезвиг-Гольштейн Августенбургскому, предваряющих трактат Шиллера об эстетическом воспитании, говорится: