Amor legendi, или Чудо русской литературы

В той же обстановке русской шиллерианской эйфории, что до сих пор в полной мере не учитывается исследователями, существовал и Гончаров[708]. В его письмах, воспоминаниях и литературных статьях есть много высказываний о необходимости идеала и об идеалистическом восприятии литературы. Еще из московских лекций Надеждина и Шевырева Гончаров узнал и полюбил, как он сам неоднократно писал, «идеалы добра, правды и красоты» (VII, 225; VIII, 422). Именно по законам «красоты» и «совершенства», в духе «разума и морали» воспитывался он сам и молодежь его времени.

Здесь следует добавить, что Гончаров сравнивает воспитание, направленное к идеалу, с воспитанием Обломова и приходит к однозначному выводу. С особой силой это проявилось в одном из писем от июня 1860 г. к С.А. Никитенко о порочности обломовщины. «Обломовское воспитание», по Гончарову, не представляет собой ничего, кроме «грубости и грязи», «растления понятий и нравов», «предрассудков» и «летаргического сна» (VII, 285). Отсутствие истинного воспитания и самовоспитания исключает «исполнение долга» и «человеческое назначение». И ему, Гончарову, угрожало это «болото», но живая натура, сила воображения и «стремление к идеалу» спасли его (VII, 285). И тут же писатель добавляет: «Если я романтик, то уже неизлечимый романтик, идеалист» (VII, 287).

При просмотре писем, статей и мемуаров Гончарова обнаруживается множество подобных мест. Так, в одном из августовских писем 1860 г. он различает две формы равнодушия: изначальную или же очень быстро приобретенную «скотскую апатию» лени и возникшую лишь после долгой борьбы «усталость души» как «резигнацию» (покорность необходимости) (VII, 307). Он совершенно не сомневается, что именно в русской Обломовке рождается чуждая жизни склонность искать решение вопросов не целенаправленными усилиями, а в мечтательных снах. Деятельность, по Гончарову, тоже форма «наслаждения» (VII, 305). «Резигнация» появляется лишь как результат длительного труда, рефлексии и нужды, после того как вера и надежды поколеблены жизненной реальностью (VII, 307). Мне представляется очевидным, что такое как бы облагороженное понимание резиньяции созвучно шиллеровскому стихотворению «Resignation» («Отречение») и его учению о «покорности перед необходимостью»[709]. Заключительные строфы «Resignation» подтверждают это. Там не только сказано: «А верующий – благ земных лишайся», но и «Надеявшийся награжден не мало, – // Награду вера всю в себе несет»[710].

Надежда и вера обусловливают поиск идеала. Гончаров противится изображению жизни «как она есть»: «стремление к идеалам», по его мнению, совершенно необходимо, потому что оно принадлежит к «органическим свойствам человеческой природы» (VIII, 140, 306 и др.).

Отрицание идеалов есть отрицание искусства, целью же художника, его фантазии должно быть «усовершенствование» человека, т. е. проповедь «добра, правды и красоты» (VI, 147).

Слово «воспитание» также принадлежит к ключевым понятиям гончаровского творчества. Всякий, желающий достичь «достоинства человеческого назначения», должен быть воспитан соответствующим образом. Отсутствие воспитания или же неверное воспитание, например, привычка к бездеятельности, «портят» человека. Свое понимание воспитания Гончаров определяет двусторонне: прежде всего, это «нравственное воспитание», а затем «эстетическое» (ср.: VI, 430, 437, 459; VIII, 285, 352). По нашему мнению, здесь, а также в определении идеалов, выявляются прямые соответствия с шиллеровским сочинением «Об эстетическом воспитании человека».