Amor legendi, или Чудо русской литературы

Итак, очевидно, что попытка Коллара упразднить дивергенцию понятий «человечность» и «славянство» встречает сопротивление со стороны того собственного смысла, которым нагружен видоизмененный вариант постулата гуманности «Homo sum»; и далеко не случайно М. Вейнгарт называет идеи Коллара «чешским вариантом польского мессианизма и русского славянофильства»[1032].

Вскоре после работ Коллара, посвященных идее славянской общности, в 1842–1843 гг. в Варшаве начало выходить двуязычное периодическое издание с двойным русско-польским названием: «Денница – Jutrzenka» и соответствующим двойным подзаголовком: «Славянское обозрение – Przegląd słowiański». Его издателем был русский филолог Петр Дубровский, на его страницах – на русском и польском языках с параллельными текстами – печатались статьи славянской тематики, почему это издание и считается вплоть до настоящего времени «первым всеславянским журналом»[1033]. Идеологическую позицию журнала определяло в первую очередь стремление способствовать сближению России и Польши, что вызывало среди польской интеллигенции неоднозначную реакцию, в том числе и упреки в тенденциозной направленности к русификации Польши[1034]. Эпиграфом этого издания стала вариация Коллара на тему Теренция: «Slavus sum, nihil slavici a me alienum esse puto»; его ежемесячная периодичность, несомненно, способствовала соответствующему распространению мáксимы. В редакторской статье, открывающей первый номер за 1842 г., издатель полемизирует с карамзинской концепцией «гражданина мира», с его постулатом «Все народное ничто перед человеческим» и, следовательно, с утверждением: «Главное дело быть людьми, а не славянами»[1035]. В этом пункте Дубровский не разделяет восторга Карамзина перед Виландом и Гердером, тогда как луч девиза Коллара «Slavus sum» просиял, благодаря «Деннице», даже в южных славянских странах[1036].

X

В средневековой Европе Теренций был одним из излюбленных школьных авторов, но, несмотря на то, что интерпретация стиха «Homo sum» была предпринята еще в Античности, начиная с Цицерона и Сенеки, в Средние века этот стих не достиг ни статуса руководящего принципа, ни такой популярности, как это случилось на рубеже XVIII–XIX вв.[1037] Актуальное значение он приобрел в эпоху Просвещения и неогуманизма, во времена Гёте, на почве, подготовленной идеологией эпохи Возрождения. Герман Август Корфф заметил по этому поводу:

Идея гуманности и гуманистического идеала есть знак мировосприятия, ‹…› характеризующего новое время. Это идеал, конституирующий духовность современного, независимого, естественного человека. Для средневекового типа сознания жизнь была, прежде всего, служением, служением в земном царстве Бога, служением во имя венца бытия и исцеления души. Гуманистический идеал является чисто натуралистическим. Он подчиняет человека естественному назначению всех биологических существ и не предлагает ему иных задач кроме самоосуществления, самораскрытия и полного прохождения своего жизненного круга. ‹…› Этот идеал ‹…› акцентирует всестороннее и равномерное проявление нашей человечности. Он ориентируется на слова Теренция, стяжавшего себе славу утверждением, что ничто человеческое не осталось ему чуждо. Он возвысил uomo universale, человека вообще, до степени верховного идеала[1038].

Эмфатическая насыщенность понятия «человек» в XVIII в. включает в себя идею просветляющего просвещения, веру в разум, способность к совершенствованию; поэтому все более важными становятся как понятие «гражданин мира», так и представления о естественном праве. Общечеловеческий девиз – «Homo sum» – затмевает пессимизм сентенции «Homo homini lupus est». В историографии возникает концепция «всеобщей истории», которая, по мнению Людвига Августа Шлёцера, «находит, что люди на всех степенях люди», что теперь нужно писать не «частную историю» («Spezialgeschichte»), но «историю человечества»[1039]. Генрих Гейне верит, что не «патриотическая узколобость», но «гуманность» и «воплощенный космополитизм» могли бы определить всеобщее умонастроение Европы[1040].