Amor legendi, или Чудо русской литературы

Итак, неудивительно, что в тексте рассказа прячется еще одна ассоциативная отсылка – я имею в виду роман Сервантеса «Дон Кихот». С этим классическим произведением Чехов был хорошо знаком с давних пор, так же как и с эссе Тургенева «Гамлет и Дон Кихот». Оба произведения он рекомендовал читать[470]. Начиная с эпохи романтизма образ Дон Кихота стал нарицательным обозначением «трагического идеалиста», терпящего крушение вследствие непонимания окружающих и конфликта между книжным и практическим опытом[471]. Васильев Дон Кихоту – близкий родственник, если не сказать брат. Оба создают фантастический мир из прочитанных книг, и «вся эта груда трескучих и нелепых книжных выдумок» внушает им «такую странную мысль, какая никогда еще не приходила в голову ни одному безумцу на свете»: что они должны «восстановить попранную несправедливость»[472]. Первый выезд Дон Кихота приводит его прямо на постоялый двор с непотребными девками (кн. I, гл. 2, ср. также: гл. 16), причем самозваный новоявленный рыцарь принимает это заведение за рыцарский замок, а девиц легкого поведения – за высокородных дев:

Случайно в это самое время у ворот стояли две молодые женщины из тех, что называются дамами легкого поведения: они направлялись в Севилью в обществе нескольких погонщиков мулов ‹…›. А так как нашему искателю приключений все, что он думал, видел и воображал, представлялось созданным в духе и манере читанных им романов, то, увидев постоялый двор, он тотчас же решил, что это – замок ‹…›. Он приблизился к гостинице (казавшейся ему замком) и в нескольких шагах от ворот, дернув за узду, остановил Росинанта ‹…›. Но так как карлик медлил, а Росинант торопился добраться до конюшни, то Дон Кихот подъехал к самым воротам и увидел стоящих там девиц легкого поведения; они показались ему прекрасными девушками или прелестными дамами, вышедшими прогуляться перед воротами замка[473].

Васильевская вылазка в бордель поразительно напоминает этот эпизод: подобно Дон Кихоту, Васильев, совращенный книгами – источником несчастья, – не постигает мира в его полноте. Они оба близки к тому, чтобы своей навязчивой идеей мировой гармонии заместить реальность помимо ее воли[474]. В образе Васильева Чехов создал вариацию на тему Дон Кихота, правда, с некоторым психопатологическим оттенком. Высшая ирония произведений Чехова и Сервантеса заключается в возможности осознания того, что реалистическое мировидение – это начальная стадия трезвомыслия, в перспективе имеющего цинизм, а идеалистическое – залог слепоты, ведущей к полной утрате чувства реальности. В результате этого конфликта антиномий и Дон Кихот, и Васильев становятся смешны, впадают в патологическое расстройство и временно утрачивают самоидентичность. Возможно, стоило бы распространить мысль о реминисценциях из Сервантеса (и эссе Тургенева) не только на рассказ «Припадок», но и на другие произведения Чехова – его творчество таит в себе немало таких реминисценций, до сих пор не осознанных[475]. В оппозиции теоретизирующей мечтательности и ущербного прагматизма, в совмещении нравственного героизма и дурачества не от мира сего, в постановке вопроса, на который не дано определенного ответа, коренятся скрытые праформы абсурдистской и экзистенциалистской «настроенности» («Befindlichkeit», в том смысле, который придавал этому термину Хайдеггер, считая основным модусом этого свойства «страх»).

3. «О вреде табака» (1886–1903): маска Фауста