Amor legendi, или Чудо русской литературы

Сбивающиеся на фарс историйки с подобной комической перипетией очень типичны для раннего Чехова. Он не соблазняется уже девальвированным в его время клише привычной русской традиции разоблачения богатых и власть имущих, но сосредоточивается на болезненно-подобострастных «червяковых» характерах. Декларированное в качестве побуждения к действию «уважение к персонам» (т. е. в денотате это уважение к человеческому достоинству) такой Червяков способен довести до его абсурдной противоположности. Именно это Чехов и хотел показать, как свидетельствует его письмо от 4 января 1886 г. к брату Александру, балующемуся сочинительством:

Но ради аллаха! Брось ты, сделай милость, своих угнетенных коллежских регистраторов! Неужели ты нюхом не чуешь, что эта тема уже отжила и нагоняет зевоту? ‹…› Реальнее теперь изображать коллежских регистраторов, не дающих жить их п<ревосходительст>вам, и корреспондентов, отравляющих чужие существования… (П., I, 176, 178).

Такие действия совсем не возвышают личного достоинства Червякова, напротив, они делают его persona поп grata. Заметим, кстати, что латинское слово «persona» («уважение к персонам»), имеющее истоки в греческом театральном искусстве, изначально означало театральную маску, потом роль, потом роль отдельного человека в жизни, и лишь под конец стало обозначать индивидуальную личность. Следовательно, в этой преемственной цепочке родства по восходящей линии Червяков, будучи человеком-маской, застрял в качестве персоны на начальном этапе эволюции, на стадии куколки.

Рафинированно-игровая структура миниатюры имеет, однако, и еще более глубокий ассоциативный фон. Местом, где завязывается действие рассказа, является летний петербургский театр под названием «Аркадия». Хорошо известна семантика топоса Аркадии в качестве locus amoenus – обители идиллии, места, где сбываются мечты и где худшим из несчастий может стать только любовная мука, да и то скоротечная. В духовном ландшафте Аркадии доминируют искусство, чувствительность, естественность, добродетели и счастье[459]. В литературе Нового времени, начиная с самых ранних ее времен, образ Аркадии сопряжен с мотивом нордического томления по Италии, путешествия на сияющий юг в поисках любви и красот искусства[460]. Чеховский театр «Аркадия», особенно относительно к Червякову, бесконечно далек от этого буколического иллюзорного ландшафта: эта «Аркадия» в гораздо большей мере является масочным пространством – для ничего не подозревающего героя-червячка оно оборачивается преддверием крушения и смерти.

Однако же и мортальная аркадская модель имеет свою традицию. Она связана с формулой «Et in Arcadia Ego», которая на полотнах Гверчино (Джованни Ф. Барбиери), Никола Пуссена или сэра Джошуа Рейнолдса присутствует в качестве надписи на стене, могильном памятнике или саркофаге. Самое известное из этих полотен – картина Пуссена «Et in Arcadia Ego II»[461]. Смысл надписи долгое время был предметом споров, до некоторой степени это и сейчас так[462]. Главный вопрос заключается в том, кого обозначает личное местоимение первого лица «Ego». Некоторые исследователи считают, что под ним подразумевается умерший, который таким способом сообщает, что и он некогда жил счастливой аркадской жизнью и что его земное существование было истинным воплощением аркадского идеала. И те, кто видит эту надпись, – безразлично, персонажи ли картины или ее созерцатели – должны знать, что обетованная Аркадия возможна и для них.