Amor legendi, или Чудо русской литературы

Что это, умерщвление текста посредством его интерпретации и летальный исход напряженного интереса? Сюзан Зонтаг называет интерпретацию «местью интеллекта искусству». Ханс Магнус Энценсбергер, ссылаясь на Зонтаг, говорит об отравляющем «рынке интерпретаций», на котором «слышен лишь топот скотины»[449]. Петер Вапневски констатирует всеобщий упадок языка науки и, в частности, падение языкового уровня литературоведения, руководствующегося современной модой, в котором помпезное словоблудие и псевдозначительная риторика «словесных эквилибристов» служат своего рода балансиром и «козырем, прикрывающим незначительность мнений, ограниченность знаний, примитивность мыслей»[450]. Симуляция многосмысленности посредством словесного суебесия должна бояться срывания масок. Но несмотря на все наше уважение к покровам, искусство и интерпретация не могут обойтись совсем без разоблачения. Поэт и читатель встречаются в игре: в перепадах напряжения от игры по правилам к азартной игре, от профессионализма к случайному прозрению. И во всяком случае именно в такой игре шулер может бросить вызов зануде. Набоков называет поэта «мастером фальсификации», «чародеем» или «фантастическим фальсификатором»[451]. Его аксиома гласит: «Всякое искусство – обман»[452]. Каждый взыскательный читатель хочет разоблачить этот обман хотя бы частично, подобно тому, как два игрока стремятся поймать и разоблачить друг друга. При этом случается и так, что оба приписывают друг другу гораздо бóльшую, чем в действительности, изощренность, предполагая друг в друге больше скрытых намерений, больше проницательности, больше тактических и стратегических уловок… Маски предполагаются и там, где их вовсе нет, обман же принимается за чистую монету. «Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!», гласит финал повести Н.В. Гоголя «Невский проспект»[453]. Но, с другой стороны, вслед за шахматистом Набоковым мы могли бы сказать, что не каждая пешка таит в себе угрозу мата. Произведение искусства не исчерпано игрой обмана и самообмана. Похождения поэта и приключения интерпретатора живут искусством наложения грима.

Далее на примере творчества А.П. Чехова будут исследованы некоторые «мини-маски», восходящие к претекстам, которые до сих пор, насколько мне известно, не привлекали внимания литературоведения.

II. «Лучше не досказать» (Чехов)

Стилевой идеал Чехова (как и Пушкина) хорошо известен: лаконизм, простота и точность; как заметил Толстой, «Чехов – это Пушкин в прозе»[454]. Со своей стороны, Чехов хорошо осознавал, что недоговаривание требует активного и внимательного читателя, способного к совместному творчеству, т. е. такого, который может заглянуть в мысли и под маску и додумать невыговоренный смысл[455]. В письме к А.С. Суворину от 1 апреля 1890 г. Чехов констатирует: «Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам» (П., IV, 54). Маскировка посредством авторских пропусков должна быть компенсирована демаскировкой посредством читательских дополнений – весьма парадоксальное умозаключение, но Чехов был мастером литературных парадоксов такого рода.

1. «Смерть чиновника» (1883): аркадская маска

Миниатюра «Смерть чиновника» принадлежит к самым известным произведениям раннего периода чеховского творчества. Литературоведение располагает целым рядом наблюдений, касающихся реального комментария этого рассказа, его анекдотической фабулы, неожиданных переломов повествования («но вдруг»), гоголевской традиции (синдром Акакия Акакиевича), проблемы «униженных и оскорбленных» (синдром Достоевского), абсурдистского потенциала[456] и т. д. Однако мне кажется, что главная маска повести до сих пор еще не распознана.

Сюжет рассказа таков: мелкий чиновник Иван Дмитриевич Червяков сидит в театральном партере, наслаждается опереттой и чувствует себя «на верху блаженства». В неудержимом внезапном позыве к чиханию он случайно обрызгивает лысину сидящего впереди него значительного лица, высокопоставленного чиновника по фамилии Брызжалов (которая зеркально соответствует описываемому действию Червякова). И хотя статский генерал не придает случившемуся никакого значения, Червяков из-за своего мнимого промаха и в силу своего гротескно-ананкастического психоза впадает во всевозрастающую панику и утомляет генерала своими ежедневными явлениями и назойливыми извинениями до такой степени, что последний выгоняет его, дважды рявкнув «Пошел вон!». Деморализованный Червяков машинально подается домой[457], в полном обмундировании укладывается на диван и… помирает. Поверхностный взгляд может увидеть в этом сюжете своего рода сценку из комедии положений, возвысившуюся до комического гротеска: причина и следствие находятся в вопиющем противоречии, пустячный эпизод никого не взволновал, кроме самого Червякова, и экзекутор (таков чин чеховского героя) подверг экзекуции самого себя[458].