Анархизм

Но разве анархизм может быть сведен только к свободе самопроявления? Разве анархизм есть ни к чему не обязывающая кличка, билет, по которому «все дозволено»? Анархизм есть то же, что и традиционная формула русского варварства – «моему нраву не препятствуй»? Довольно ли назвать себя анархистом и «дерзать», чтобы быть действительно анархистом, т. е. подлинно свободным?

Что же отличает разбой от анархизма, отделяет анархическое бунтарство от погрома?

И разве мы не знаем, как преломляются анархические средства – анархический революционализм (action directe), анархическая экспроприация в призме варварского сознания?

«Революционаризм» свелся к групповым или даже индивидуальным террористическим актам, не связанным общностью цели, подменившим идейное анархическое содержание не анархической жаждой мести против отдельных лиц, желанием свести личные счеты.

Экспроприация утратила социальное содержание – экспроприации орудий и средств производства в целях их обобществления, а стала актом личной мести, личного обогащения или бессмысленного разгрома.

Такой «анархизм», доступный сознанию варвара, имеет, естественно, тем больший успех, чем в более темных массах он культивируется почитателями архаического подпольного бунтарства.

Уже давно стало общим местом социологии, что «чем ниже интеллектуальный уровень, чем неопределеннее границы отдельных представлений, тем возбудимее область чувства и тем волевые акты являются менее продуктами определенных, логически расчлененных посылок и выводов, будучи лишь результатами общего душевного возбуждения, вызванного каким-либо толчком извне» (Зиммель).

Было бы, разумеется, убийственным для самого анархизма полагать, что он имеет тем больший успех, чем «ниже интеллектуальный уровень» его последователей.

Так мы приходим к заключению, что анархизм не может родиться изо «всякой» свободы и анархизм еще не осуществляется в каждом «дерзании».

Анархизму нет и не может быть места среди мародеров, предателей, алкоголиков, сутенеров, жандармов, государственных террористов. Их дерзания родят погромы и рабство, и никогда анархическая свобода не может вырасти из их дерзаний.

Анархизму нет места в бесстыдном, безответственном сброде, который свой бунт начинает с разгрома погребов и винных заводов, бессмысленного разрушения и расхищения того, что может и должно быть обращено на пользу народную, бессмысленных убийств, бессмысленных насилий, самосудов, достойных людоедов.

Анархизму нет места среди тех, кто, свергнув сегодня иго деспотизма, завтра проектирует иную усовершенствованную диктатуру, революционные охранки, тюрьмы, революционного жандарма, революцией оплаченных убийц.

Только то дерзание становится героическим, которое несет в себе достаточное содержание, которое продиктовано сознанием возвышающего его идеала.

Только то дерзание становится анархическим, которое соответствует содержанию его основных устремлений, которое несет подлинно освобождающий смысл, а не варьирует формы насилия.

И прежде всего необходимо подчеркнуть, что анархизму претит иезуитская мораль, что в глазах анархизма средства не могут быть оправданы целью, что анархическая мораль должна быть построена на признании внутреннего соответствия средств целям. Только такое средство может быть употреблено анархизмом, которое не противоречит его целям, избранным в данных условиях, или иным, более ценным с точки зрения его морали.

Поэтому анархизм, если он хочет не только иметь наиболее совершенный из известных общественных идеалов, но хочет воплотить его в жизнь, не может, не смеет отказаться от некоторых уступок реальности, неизбежных в условиях человеческого общежития.

Человек как личность свободен, как член определенной общественности обусловлен. И эта обусловленность имманентна общественности. Кто хочет эмансипироваться от обусловленности социальной стороны своего существования, тот должен отказаться от самой общественности. А это в современных условиях существования невозможно, равносильно смерти.

И самый абсолютный, самый непримиримый идеал не может претендовать на немедленное утверждение его в жизни и на вытеснение всех тех относительных ценностей, среди которых живет человечество.

Это великолепно показал В. Соловьев в «Оправдании добра».

Требование осуществления абсолютного идеала, не считаясь с миром относительного и необходимыми уступками ему, заключает в себе неизбежное внутреннее противоречие: «В самом существе безусловного нравственного начала, – пишет он в „Оправдании добра“, – как заповеди или требования… заключается уже признание относительного элемента в нравственной области. Ибо ясно, что требование совершенства может обращаться только к несовершенному, обязывая его становиться подобным высшему существу, эта заповедь предполагает низшие состояния и относительные степени возвышения» («Нравственность и право»).