Андреевский флаг

– Типун на язык, будь ты неладен! Иван – кремень. Он ни в каком огне не сгорит и на любом пиру жару даст.

– Вот и славно, быть посему. Засим прошу покорно извинить меня, и позволь откланяться. Завтра с Крыковым выходим в дозор. Честь имею.

* * *

…Утро выдалось кипучее, жаркое, сотканное из мороки, команд и нравов.

Наконец-то! Худо-бедно все погрузились. Для выхода «Виктории» ожидали прилива, истомились изрядно, когда вахтенный шально заорал: «Есть прилив!» Вода в устье входила жадово, взахлеб – успевай ворочаться. Офицеры благодарили Христа: ветру дерзкого с моря не приключилось, который в Двине производит большое волнение, и спасу от него нет. Множество судов сгинуло оттого, что не почитали должно эту опасность.

Верповались[66] на рассвете, как решило офицерское собрание. Матросы крестились, чтоб почин прошел без «белой шубы»[67], попав в которую, приходилось табанить[68] судно. Звезды серебряной чеканки стояли ясные, головокружительные.

По стародавнему обычаю мореходов последнему, кто провожал на берегу, подарили вещицу на счастье и дали наказ: «Свечи, не забывай, ставь за нас, грешных… Прощевай!»

…Афанасий Крыков, бдящий за штурвалом, ладно обходил манихи, которые не подчинялись никаким вычислениям, но штурман шутил: «Опыт, мастерство не пропьешь! Будь покоен, капитан. Таможня тут каждую банку[69] ведает. Сладим».

…После всех треволнений «Виктория» благополучно отшвартовалась, вышла в сапфирную бухту. Заря уступила место на редкость солнечному дню. Ветер-тепляк с юга выметал белые тучки. Бриг, гарцуя на волнах точеными линиями, произвел оверштаг – повернулся и во всей крылатой красе, под российским штандартом на гроте[70] и Андреевским – небесным – на корме пошел резать волну вдоль грозной Новодвинской крепости.

Лунев залюбовался цитаделью, крепче взялся за леер, грудь распирала гордость, на губах блуждала счастливая улыбка: «Вот оно, дело Петра Великого! То ли еще будет? И в Сенате[71], и в коллегиях только и слышно: “Государь новую столицу жаждет на Неве заложить! Окно в Европу прорубить на Балтике!” Глядишь, и вправду наши корабли скоро моря взнуздают!»

* * *

…Переведя цепкий глаз подзорной трубы на восточную башню, смотрящую на Двину, Григорий встретился с командиром цитадели лицом к лицу; казалось, протяни руку – и погладишь серые волчьи усы капитан-командора. Иевлев улыбался и ободряюще махал зажатой в руке треуголкой.

Григорий Алексеевич в последний раз приблизил подзоркой родной берег. Его тронула тоска. Горечь разлуки сдавила горло. Хотелось что-то выкрикнуть, от чего-то освободиться. Он понимал, что его гнетет, но заставлял себя думать об ином. Думать, что пробил наконец и его славный час. Это и есть его «золотой век» – царская служба.

…Капитан Лунев поглядел на своих усачей. Нет, на лицах не было страха за завтрашний день, за возможную гибель в схватке с врагом, а скорее светлая печаль и растерянность за сегодняшний.

Унтер-офицер[72] Зорин бросил вопрошающий взгляд на капитана. Лунев махнул перчаткой.

– Первое орудие – пли-и! – срывающимся на фальцет голосом закричал мичман.

Туго рявкнули пушки. Прощальный залп окрасил борт дымами. С бастионов грянуло раскатистое «ура-а!» – и ответный залп орудий вторил густо гудящему по волнам эху.

…Меж тем корабль миновал внешний рейд и, приодевшись парусами, достойно лег на генеральный курс, всем стройным видом бросая дерзкий вызов Белому морю, небесам и судьбе. Новодвинск медленно и величаво тонул за кормой брига. А на щеках моряков продолжали слюдой блестеть дорожки слез – прощай, землица русская, свидимся ли еще?

* * *

…Над «Викторией» стояла звездная ночь. Бриг устало резал почерневшим форштевнем соленую гладь, держась в крутой бейдевинд[73] под зарифлёнными[74] парусами. Переваливаясь на волнах, он метил за кормой пенный, журчливый след, подобно гигантскому плугу, вспахивающему степь бело-серого жемчуга. Покачивало прилично; ветер был свеж, упрям в своих порывах и заунывном вое в сырых снастях.

Лунев сидел в каюте при свечах за судовым журналом и хмурился. Рука с пером зависла над раскрытой страницей, невеселые мысли ели поедом. «Что за напасть? Когда успели?! Худое начало!» Трое матросов команды лежали пластом в своих кубриках, измотанные лихоманкой жара… Один, спеленутый в парусину, с ядром на ногах, уже скользнул по узкому трапу за борт под скорбную ноту отца Киприана да гулкую дробь барабана, затянутого в траурный креп.

Благо, заразу успели распознать загодя: больных отгородили от здоровых, определив в дальний отсек канатного ящика; доступ к несчастным был разрешен лишь лекарю Клячкину, который после осмотра больных стирал руки чистотелом едва ли не до мяса. Весь экипаж являлся узником корабля, а шумливая соль океана – тюрьмой надежнее любого острога.