Андрей Соболь: творческая биография

Даже если диалог завязался, автор постоянно подчеркивает разобщенность ведущих его людей. Это может быть подчеркнутая «разноязыкость» собеседников — в диалогах солдат с офицерами правильность речи одних резко контрастирует с просторечным выговором других: «— Вот, товарищ, … наша резолюция такая, чтоб уладить по-мирному. В обед заявились к нам дилигаты из стрелковой дивизии, там тоже будто неладно и сухари к концу, а полушубков не везуть» (II,66); «Риволюция, значит… значит, порядок надобен» (II, 74). Герои зачастую разговаривают отвернувшись, прерывая собеседника: «— Каково ваше мнение, товарищ комиссар? Мы хотели бы знать. Принимая во внимание ваше… — Я хочу говорить с солдатами» (II, 66); «— Ради бога… — Оставьте!» (II,70); «— Мне можно завтра? Вместе с вами? — К чему? — спросил Гиляров, не оборачиваясь…» (II, 71).

Кроме того, коммуникативная ситуация может сознательно разрушаться одним из говорящих. Так поднимается со стула Гиляров, прерывая разговор с генералом бессмысленными в общем-то словами успокоения: «Все уладится. Все уладится» (II, 62); солдаты разговаривают, постоянно перебивая друг друга: «…дернулся председатель, — Там узнали, а здесь и знать не хотим. — Ты постой, постой, — внушительно отстранил его пожилой…» (II,77); и самим участникам многих разговоров, как и Гилярову, «слова казались никчемными» (II, 75), а потому они просто не говорились или обесценивались: «И если вы, господин комиссар, при объезде спросите любого солдата, любому заглянете в глаза, вы увидите… Ах, впрочем, все равно…» (II, 65); «Я хочу попросить вас… Ничего… — махнула она рукой и отошла» (II, 98).

Среди этих прерывистых, полуоборванных, недосказанных фраз странной, обреченной на провал попыткой быть услышанным видится фигура речевого повтора: «Посмотри на меня, только посмотри, и ты все поймешь. Поймешь, что меня нельзя было отпускать. Поймешь, как безмерно ты наградил меня, поймешь, что спас меня. Ляг, ляг. Я посижу около тебя […] Ну хорошо, хорошо. Потом, потом ответишь. Господи, какой у тебя лоб горячий. Приляг, приляг. Ни о чем не думай, хоть полчаса. Милый, слышишь, как колеса стучат?… Тебя и меня везет наш голубенький. Тебя и меня. Слышишь, слышишь, как он стучит: домой, домой!..» (II, 126–127).

С. Шершер воспринимает соболевский повтор как «словесное воплощение зеркального мира», считая, что в повторах «не слабость, а сила Соболя»³². «Эхо-повтор — это выражение („помогите, помогите!“), а часто и единственное содержание („караул, караул!“) крика о помощи. Это вопль отчаяния на кресте: „Боже мой! Боже мой!“ Эхо-повтор — это надежда вызвать на связь — хотелось бы Бога, но если нельзя, то хоть кого-нибудь… Голос отчаяния — это то, что слишит человек в зеркальном мире. Это то, что только и отвечает на его безнадежный крик, что вторит ему»³³. Герои Соболя, взывая «de profundis» в бездне развороченного мира, неимоверными усилиями преодолевая собственную немоту, обречены услышать лишь эхо собственного голоса, словно отраженного бессловесным, но все же как будто живым зеркалом вагонного трюмо.