Андрей Соболь: творческая биография

Разрыв материи бытия в повести А. Соболя прежде всего воплощается в образах разрушенной реальности, окружающей персонажей. Они живут в мире «опустошенных полей» и «разрушенных деревень» (II, 4). Причем автор рисует пейзаж таким, какой он есть сейчас, зачастую давая ретроспекцию в его прошлое, что придает картине еще большую остроту: «В неверном, как туман, но неподвижном свете, сумрачно и гордо, как обнищавший рыцарь, вставал изуродованный замок, бывший великолепный Schloss Newschwann, где некогда древний герб украшался мальтийским крестом, где однажды гениальнейший музыкант прошлого века в отдаленной комнате, обитой темно-синим трипом, посвящал графине Вермон-Нейшван свою бурную, как он сам и как его жизнь, свою пламенную, как его неугомонное сердце, сонату» (II, 67). Следующее за этим лирическим воспоминанием о недавнем великолепном прошлом замка описание обезображенного парка обретает особую выразительность и контрастность: «От ворот замка далеко уходила аллея в тополях, некогда прекрасная, как непрекращающаяся галерея готического собора, а теперь вся искалеченная, с прорехами от снарядов, с вывороченными корнями, с рытвинами, с надломленными верхушками, и в широкие просветы издали блестело гладкое, ровное озеро, такое же бледное, как лунный свет, такое же невозмутимое и мертвое, точно огромное серебряное зеркало, на которое дохнули» (II, 67).

И далее в повести любое описание пейзажа будет нести на себе отпечаток разрушения и смерти: «изба с погорелой крышей» (II, 74), «поля взрыхленные снарядами, придавленные пушечными колесами» (II, 75), «один из отрядов… взорвал ближайший мостик» (II, 86), холм «похожий на перевернутый дуб» (II, 87), «над сваленными шпалами нависал древний дуб» (II, 100), «на пути к рязанским, воронежским, московским деревням сметались точно вихрем, вокзальные лари, будки, опрокидывались вагоны, откатывались локомотивы, до тла очищались еврейские хибарки, присоединившиеся к станциям, и по избам тех же русских деревень хозяйничали туляки, костромичи, залезая в квашни, шаря по печам, швыряясь ухватами, давя кур, топча огороды и пашни» (II,130). В настоящем повести нет растущих деревьев и цветущих садов: если цветы, то «дохленькие васильки» (II, 94) или «высохший филодендрон» (II, 97), если листья, то только опавшие (II, 100).

Отсутствие живых побегов, способных в будущем дать плоды, манифестирует идею неизбежной гибели этого мира, который разрушается уже не только под воздействием неких внешних сил, но который уже сам в себе несет зерно смерти: «…вагон мчался все дальше и дальше. А перед ним, за ним, вокруг него гигантской сказочной птицей кружилась октябрьская ночь, одним — черным — крылом осеняя поля, леса, города, окопы и села, а другим — красным — сея по русской по-старому алчущей нови колдовские семена огней, пожаров, искр, бурь, криков, песен, смерти, и вихря для будущих великих всходов нового святого преображенья бездны и хаоса» (II, 127).