Андрей Соболь: творческая биография

Разорванности, ломанности картины мира соответствует и «лоскутное» зрение героев, которые не способны воспринимать мир в его целостности и видят его лишь в отрывках, лоскутках прошлого и настоящего. Всю свою жизнь Гиляров воспринимает как нескончаемый круг, нижущий беспрестанно новые и новые звенья, повинуясь неподвластной пониманию закономерности: «Каждое звено было отлично от другого, как разнилась сибирская каторжная тюрьма от Сорбонны, и каждое звено не подходило к другому, как не подходил арестантский бушлат к кимоно крошечной гейши в Нагасаках. Но все же звено примыкало к звену, и смыкались звенья, и грани стирались… Стоя у окна Гиляров отчетливо видел в немой темноте все очертания дней, событий, лиц — весь круг, и себя посередине его…» (II, 57–58).

Персонажи в восприятии Гилярова передаются лишь отдельными чертами, выхваченными сознанием воспринимающего, словно неким лучом, и образ, вырисовывающийся за ними, остается зыбким и размытым. Мы видим капитана Ситникова: «…приподнялась с подушки сплошь забинтованная голова», «под прямыми черными усами сверкнули плотные плоские зубы, сильные, крепкие, как крепок был удар, от которого эти зубы, раз скрипнув, застыли в кривом оскале» (II, 68), «белая голова взметнулась выше» (II, 69), «еще выше взметнулась белая голова» (II, 70), «клубок бинтов заметался по подушке» (II, 70). Человеческий облик теряется за пятном белой головы, которое постоянно стоит в глазах Гилярова.

Таким же разъятым, разорванным, словно отраженным в разбитом или треснувшем зеркале, предстает образ Тони в восприятии Гилярова: «…и поднялись васильки, и под ними показались белокурые волосы, глаза взволнованные, узкие, но большие до странности, и в вырезе платья худенькая, по-девичьи поставленная шея… Только назойливо выделялись слишком ярко-красные губы» (II, 94); «не отходил Гиляров от окна, все ждал не мелькнут ли васильки на желтой соломенной шляпе с нависшими полями, под которыми словно нарочно удлиненные глаза так часто и так удивительно меняются, то притягивая к себе, то отталкивая, как вот сразу оттолкнули накрашенные губы» (II, 98). Более того, вспоминая Тоню, ее детский стишок и руки, его выводившие на стене вагона, Гиляров проговаривается: «пальцы… живут, как самостоятельные, совсем отдельные живые существа… Вот, вот так они шляпу прикалывали и чуть-чуть трепетали, будто оскорбленные, когда он не отвечал на ее вопрос: правда ли, что без бога умирают души людские. А вот так они скользили по платью, когда лучи перекрестили ее, а за обедом они едва шевелились, точно их вспугнули, и они притаились, точно украдкой взирая на свет божий» (II, 101–102).