Андрей Соболь: творческая биография

Это «несоответствие зрелого размышления и найденной формы»³⁶, ускользнувшее от современных писателю критиков, в полной мере было осознано В. Катаевым, выведшим А. Соболя под именем Серафима Лося в своей повести «Уже написан Вертер». «Используя текст „Салон-вагона“, В. Катаев пытается реконструировать, сделать зримым образ автора повести, выведя его из сферы скрытой оценочности в герои, показав его в момент создания книги»³⁷. Серафим Лось становится объектом неприкрытой иронии рассказчика, который всячески подчеркивает противоречие между глобальностью стоящей перед Лосем задачи — «сводить счеты с русской революцией», и обыденностью сознания человека, решившегося на этот заведомо проигранный поединок: «Он захлебывается своим многословием…, нанизывая одну примету времени на другую, пытаясь простым линейным перечислением добиться стереоскопичности картины»³⁸. Но красивость нанизываемых образов ничего не дает в понимании сути вещей. «И в этом его драма как писателя: увлекшись сведением счетов с революцией, он не вывел формулы времени; подгоняя друг к другу бесконечные звенья, не смог понять, что же их скрепляет; поняв неразумность революционного насилия, не смог ни описать, как „сладко пахнет белый керосин“, ни ощутить истинное творчество („открыть окно, что жилы отворить“)»³⁹.

Замкнутость Лося, впрочем как и его прототипа, на собственных переживаниях, неумение выйти за пределы только собственной жизни выдают в нем честного человека, который не мог писать о том, чего не знал, о том, что не прочувствовал. Однако индивидуальность его переживаний стиралась красивостью модных образов и художественных приемов, выстраданность каждого сюжетного поворота не находила адекватного воплощения в слове.

2.3. Литературная деятельность Андрея Соболя в 1923–1926 годах

«Почвенники» думают, что на «почве» можно отсидеться, обрести стабильность. Небольшая поправка: в «почву» можно лечь… только этот вклад будет поистине надежным.

Б. Парамонов

После революции в литературе «перекатавасенной России» Андрей Соболь пытался найти точку опоры, пытался определить ту точку писательского видения, с которой можно было бы охватить всю панораму современной ему действительности.

В 1921 году он написал рассказ «Счет», герой которого Гдалевич, в полубредовом состоянии передвигаясь по пепелищу родного местечка, считал трупы убитых во время погрома. Рефреном звучали его слова: «Молчи. Я считаю. Молчи. Я счет знаю. Молчи»¹. А глаза… «все запомнят они, и все запечатлеют, и все унесут с собой, в себе» («Счет», 56). Этот образ — образ свидетеля, очевидца, знающего счет, фигура для А. Соболя начала 1920-х символическая. В своих произведениях он сам вел счет — жертвам революции, обломкам Великой империи — собирая щепки, что летели, когда рубили лес.

А. Соболь писал о том же герое, образ которого сложился в его произведениях к 1917 году, пытаясь угадать его дальнейшую судьбу в развороченной революцией и гражданской войной стране. Одна на всех до определенного момента биография «героев-отражений» (эсер/бундовец, агитатор/террорист, арест, тюрьма/каторга, эмиграция, первая мировая война, разочарование в юношеских идеалах), которую мы прослеживали в повестях и рассказах конца 1910-х, в рассказах 1920-х годов, начинает распадаться. С определенного момента все автобиографические совпадения оказываются в дореволюционном прошлом героев. Писатель словно ведет некую игру, предлагая своим героям, как сказочному богатырю у волшебного камня на перекрестке, различные варианты судеб: от красного комиссара («Княжна») до шпиона-контрреволюционера («Человек и его паспорт»), от атамана белоказачьей банды («Мимоходом», «Когда цветет вишня») до предводителя коммуны анархистов («Паноптикум»), от вора-налетчика («Китайские тени») до бесприютного бродяги, меняющего свои имена, как города и страны («Старая история», «Перевал»).