Ангел мой, Вера

— Тут на стенку полезешь, не то что на табурет.

— Вашблагородь, рубаха-то у него понизу оборвана, — вмешался караульный. — Не иначе петлю крутил.

— Дурак! Я всего две полосы оторвал, руки обвязать! Они у меня в кровь стерты, а у вас тряпки не допросишься, — не выдержал Артамон. — Ну посудите сами, куда здесь петлю приладить? Вовсе и глупо. Даже гвоздя в стене нет…

— Один умник, из ваших, к дверной ручке пристроил, — мрачно ответил лекарь. — Дай вам волю, вы себя этак все перепортите. Один вешаться вздумал, другой с голоду помирать, третий стекло проглотил…

— Кто? — немедленно спросил Артамон.

Лекарь сообразил, что сболтнул лишнее.

— Я вот к вам батюшку пришлю, пускай наставление прочтет, — погрозил он. — Сидели бы вы, господа, тихонько, а то больно хлопотно.

Батюшка пришел на следующий день. Артамон ожидал, что тюремный священник окажется хилым, седеньким попиком, чем-то похожим на местного лекаря, а увидел высокого, плотного, круглолицего мужчину немногим старше себя, с густой шапкой волос без малейшей седины. Арестант замер от удивления, а священник, кивнув на лежавшие поверх книги на столе четки, звучным басом, и даже с улыбкой, проговорил:

— Запутали меня совсем. Караульный ваш уверял, что вы лютеранин и по-немецки молитесь, а четки у вас, я гляжу, православные…

Артамон, словно придя в себя, вдруг засуетился, насколько было возможно — отстранился, чтобы дать священнику место, потом придвинулся обратно, устыдившись голых досок и соломенного тюфяка.

— Я знаю, вас прислали меня увещевать, чтоб я вешаться раздумал, — скороговоркой проговорил он, — только это неправда всё, я и не думал, ей-богу. Глупо вышло — полез к окну поближе, да с табуретки сверзился, а уж из этого целую историю раздули. Я слышал — тут кто-то еще… кончать с собой пытался… вешаться или что-то такое… если бы вы, батюшка, могли сказать…

Он осекся. Было неловко молчать перед этим серьезным, добродушным и, наверное, очень занятым человеком, которого из-за глупой путаницы оторвали от дела, а о чем говорить, Артамон не знал. Что мог сказать ему отец Петр — а может быть, Федор, если он недослышал, — и чем успокоить? Артамон вспомнил, какие мысли мучили его недавно.

— Батюшка, я знаю, что Бог милостив, но скажите мне вы, не будут ли ближние наказаны за мои грехи? Я страдаю заслуженно, а им за что?.. За вину отцов казнятся дети, уж не помню до какого колена…

— Вас это сильнее всего пугает? — спросил отец Петр.

— Да.

— У вас большая семья?

— Жена, трое детей… старшему нет шести, меньшому третий год.

Он произнес это шепотом, словно вслух говорить о семье в тюрьме было нельзя.

— Вы имеете от них какие-нибудь известия или они от вас?

— Никаких. Переписка мне воспрещена.

Что было потом, Артамон помнил плохо: вновь начался тугой звон в ушах, словно его с головой окунули в воду. Так всегда бывало, когда он изо всех сил старался не заплакать. Откинувшись к стене и чувствуя, как руки и ноги сводит судорогой от мучительных усилий сдержаться, он смотрел на отца Петра. А тот говорил спокойно и убедительно, говорил, говорил, и только обрывками долетало то, что Артамон и так знал:

— Сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына… правда праведного при нем и остается…

Он заставил себя слушать.

— Бог не угрожает, а предостерегает. Если своих детей вы воспитаете так, что, войдя в зрелый возраст, они повторят грехи ваши, тогда они будут наказаны за них… Если человек знал волю Божию и поступал противно, он наказан будет. А если «не знал и сделал достойное наказания, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут». Господь заранее предупредил нечестивого царя Иеровоама, что истребит весь дом его. Но в маленьком сыне царя было «нечто доброе пред Господом», и поэтому он единственный в своем роде получил надежду на жизнь вечную… Вы меня слышите?

Отец Петр подождал ответа, вздохнул и спросил:

— Скажите мне, где жительствует сейчас ваша жена?

Артамон встрепенулся.

— Что?

— Ваша жена в Петербурге? Если я смогу, то передам ей весточку от вас. Я ничего не обещаю, впрочем, но…

Арестант, оцепенев от радости и от изумления, смотрел на него расширившимися глазами… Священнику пришлось повторить в другой раз, чтобы убедиться, что его поняли. Только тогда Артамон наконец перевел дух, как будто до тех пор боялся вздохнуть.

— Батюшка!.. — и попытался поймать руку священника.

— Полно, полно. Что сказать ей?

— Скажите, что жив и здоров… люблю ее… целую детей. Ради Бога… не знаю, как благодарить вас.

— Довольно будет, если никаких глупостей над собой делать не станете. Да не проговоритесь, не то нам обоим, пожалуй, влетит.

Глава 28