Ангел мой, Вера

«1826 года генваря 29-го в присутствии высочайше учрежденного комитета командир Ахтырского гусарского полка полковник Муравьев Артамон спрашиван в дополнение первого его показания. В данных здесь ответах вы сознаетесь только в том, что в 1825 году слышали от Сергея Муравьева-Апостола как о существовании тайного общества, так и о его намерениях, и что по возвращении с маневров, убежденные просьбами жены своей, вы прекратили всякое сношение с Муравьевым. Но подполковники Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, полковник Тизенгаузен, подпоручик Бестужев-Рюмин и многие другие, откровенно объявив себя членами тайного общества и признаваясь во всех преступных своих намерениях, решительно утверждают, что вы были одним из ревностнейших их сообщников. При столь достоверном засвидетельствовании не только об участии вашем в обществе, но и о самых ужасных ваших предложениях и настойчивости, хотя и нет прямой нужды в собственном признании, но комитет не желает лишить вас способа принесть добровольное раскаяние…»

Он начал отвечать — и зашелся страшным лающим кашлем. Отдышался, попытался заговорить, закашлялся снова… Комитет терпеливо ждал.

— Если вы больны, нужно было сказать лекарю, — брезгливо заметил Левашов.

— Я не болен.

«Не много же понадобилось времени, чтоб вас укатать, полковник Муравьев! Да и чем помог бы лекарь… одно издевательство. Для того чтоб выздороветь, нужно, по крайности, выйти отсюда».

— Я почитаю принятие свое в тайное общество с августа месяца прошлого года, во время сбора войск для маневров… именно принят я был Сергеем Муравьевым. Вступить побудило меня преступное тщеславие и порочное заблуждение…

«И переменить климат. Вот я его и переменю в скором времени. Кавказ, Сибирь или тот свет…»

— Известные мне члены общества — Сергей и Матвей Муравьевы, Бестужев-Рюмин, Швейковский, Тизенгаузен, осведомлен также о ротмистре моего полка Семичеве. Слыхал о Пестеле, Трубецком, Барятинском, Никите Муравьеве… но не виделся с ними и ни в какие разговоры не вступал.

…а Сергей Муравьев говорил: он уверен в своем батальоне… средства к привлечению солдат употреблял он только те, что входил в их положение и, по мере малых своих сил, помогал им…

…я старался выказаться ревностнейшим из членов общества… Муравьев и Бестужев заметили, что после лагеря невозможно учинить покушение на жизнь покойного государя, ибо трудно будет поднять корпус по причине его растяженного положения по квартирам… я тут много говорил… как бешеный, вызывался на все, утверждая, что в отлагательстве наша гибель… к стыду моему, побуждала меня на это уверенность, что твердо решился Муравьев ждать будущего смотра и что без опасения быть взятым в слове могу показаться решительным и предприимчивым человеком…

«Как в голове мешается! Не запутаться бы самому. Пусть, пусть будет на мне…»

— …слова мои, вечно для меня убийственные…

— Когда именно Южное общество положило посягнуть на жизнь всех священных особ августейшей фамилии? Где было совещание о сем и кто присутствовал? — перебил Левашов.

— Сие мне совершенно неизвестно.

От яркого света ломило глаза, лица расплывались и становились совершенно одинаковыми. Только два его главных врага — Левашов и Чернышев, один спокойный, другой грозный, — оставались неизменны.

— …я именно сказал, что если бы искал себя спасти, то должен был бы их арестовать, но этого не сделаю. Я предложил им всем вместе ехать… Бестужев обратился ко мне и сказал: «Ты, верно, не отстанешь с полком, после того, что ты предлагал». Тут-то я впервые увидел, что говорил то, чего не мог выполнить, но, дабы не покраснеть пред ними, я новым преступлением сделался виновным, поскольку обещал содействие… Но участвовать в возмущении не было даже в мысли моей.

— Довольно, довольно красноречия, — прогудел Чернышев. — Мы уж поняли, что вы тщеславны и любите поговорить. Не угодно ли ближе к делу? Перед вашими соучастниками, преступниками, вам краснеть было совестно… а перед государем не совестно?!

— Записку, в которой было написано офицеру артиллерийскому, чтоб они были готовы, я истребил, не послав. К кому была адресована, я забыл… Когда артиллерийский офицер, по фамилии Андреевич, сказал мне, что артиллерия готова, я и ему велел, чтобы он меня оставил… наконец, подполковник Арсеньев мне говорил… я ему сказал, что преступно для спасения своей шкуры губить людей безвинных. И что я был бы должен идти против брата… Вы видите — ничего, буквально ничего мною сделано не было.

Бенкендорф, перегнувшись, негромко велел кому-то: «Запишите — Арсеньев».

— В чем заключалось содержание конституции под названием «Русская правда», написанной Пестелем?

— Мне это неизвестно.

— Какого рода и когда Южное общество имело сношения с Северным?

— Не знаю.

— Что вам известно о составе, намерениях и действиях общества «Славян», кто в нем начальствует и каковы известные вам участники?

— Подробности мне неизвестны.