Ангел мой, Вера

Дальше предстояло самое трудное — передать записку. Дождавшись смены караульного, Артамон принялся стеречь у двери, когда тот заглянет в камеру через окошечко. Когда отдернулся лоскут мешковины, прикрывавший снаружи прорезь, Артамон быстрым шепотом проговорил:

— Отнеси записку в город, Вере Алексеевне Муравьевой, в доме Канкрина, получишь там пятьдесят рублей.

Солдат помедлил… а потом быстро сунул руку и забрал клочок. «Передаст или донесет?»

Время шло медленно. Никаких взысканий для арестованного не последовало — стало быть, солдат не донес начальству. Но ведь он мог, испугавшись, выбросить записку или позабыть адресата…

На третий день в камеру принесли, снова в запечатанном конверте, «вопросные пункты» от следственного комитета, а заодно бумагу и чернила. Передавая все это арестанту, солдат заодно втиснул ему в ладонь маленький бумажный квадратик — сложенную во много раз записку — и строго сказал:

— Впредь велено все испорченные листы отдавать в целости. Черновиков не рвите.

Повернувшись спиной к двери, Артамон развернул записку, чтобы сквозь окошко не было видно, затем вложил ее меж страниц Библии и принялся читать.

«Mon coeur!..»

Он откинул голову, чтобы не заплакать.

Успокоившись и переведя дух, Артамон взялся за вопросные пункты. Почти все они были безобидны — сколько лет, какой веры, где воспитывался. «В каких предметах вы старались наиболее себя усовершенствовать или приготовить?» «А это-то им зачем?» — подивился Артамон. Зато следующий вопрос показался ему подозрительным: «С которого времени и откуда заимствовали вы первые вольнодумческие и либеральные мысли, то есть от внушений ли других или от чтения книг, и каким образом мнения сего рода в уме вашем укоренялись».

«Вот он, крючок. Да ведь про Лещину им уже известно — стало быть, нет нужды таиться. Что Сергей не станет скрывать своих мыслей, в этом я не сомневаюсь. Он не станет лгать, будто никакого общества не было…»

Он принялся писать: «Сие произошло не от внушения постороннего, не от чтения книг, не даже от какого-либо по службе оскорбления, но единственно от того, что, видя себя избегаемым людьми мне близкими, коих я всегда, по их способностям, много уважал, нашелся я от сего оскорбленным, полагая причиною неуважения суетную мою жизнь или что по неспособности меня не полагают достойным. Вот что заставило меня домогаться не зная чего и, решась сблизиться, найти способ доказать, что во мне ошибались. Продолжительное и непрерывное занятие чем бы то ни было не есть черта моего характера, на первых порах я все принимаю горячо, но скоро жар простывает. Так, я нашел случай вызваться на ужасное покушение, хотя, предлагаясь, знал, что при начале общества сего предпринять невозможно, и имел целью только показать, что под личиною человека ветреного скрывается отчаянный…»

«Господи, стыдно-то как. Вот уж действительно, все свое безобразие выворачивать приходится. Но… ничего, пусть думают, что я в своем деле один прежде всего виноват, а про главных зачинщиков им известно и помимо меня».

«Сергей Муравьев выразил свое желание знать меня, и меня это очень польстило, и я в ответе обещал оправдать хорошее его обо мне мнение. Случай, именно поездка в Киев в июне, меня свел с ним наконец. После того, если бы желал действовать и принимать в делах общества прямое участие, а не одна только страсть говорить, неужели бы до сбора войск в августе под Лещиным не нашел бы я способа? В лагерях я сошелся с Сергеем Муравьевым, тем что он привез ко мне Тизенгаузена и Швейковского и поставил меня в обязанность их разбудить… Что могло мне быть приятнее сего поручения, по страсти моей говорить? Вот тут-то я пустился и, как безумный, вызывался на все, говорил, что всё можно, лишь бы только быть решительну. Муравьев и Бестужев, хваля меня, приглашали продолжать, говорили, что это отлично действует. Мне казалось, что я слышал или читал где-то, что последняя испанская революция началась от взбунтовавшегося кавалерийского взвода, я это и привел в разговоре. Потом наедине Сергей Муравьев доказал мне, как было это возмущение, и что я ошибаюсь, и добавил: ты таки это повтори, ибо оно очень хорошо…»

«Хорошо ли сделал, что назвал Тизенгаузена и Швейковского? Впрочем, что же дурного. Ничего более я про них говорить не стану — мало ли кто ездил ко мне с Сергеем. Если они арестованы, им это уже не повредит, а если нет, хватит у них ума сказать, что они меня не слушали».

Он перечитал про испанскую революцию и задумался.