Ангел мой, Вера

Артамона тронули за плечо, понуждая сойти с места. С трудом ступая, совершенно закостеневший от неподвижного стояния, он, как во сне, пошел к дверям вместе со своими провожатыми. Внизу им пришлось самим застегивать на нем пуговицы плаща — Артамон, казалось, совсем не сознавал, где находится и что с ним делают. Только когда он шагнул через порог из передней, проклятое отупение отступило и пришли слезы, зато уж неудержимые. Чудом он не полетел с обледенелой лестницы, ничего не видя перед собой. По ступенькам конвоиры, из конногвардейцев, вели его, спотыкающегося, крепко и бережно держа под руки. В голове возникла чудовищная картина: Вера, от которой отвернулся весь свет, бредет куда-то сквозь метель, прижимая к себе детей… «Полно! Катя, Егор Францевич, Саша и Hélène — они никогда ее не оставят. Даже если что-то с ними, упаси Боже, случится, есть еще горяиновская родня, Исленьевы, Корфы, Карновичи, Ортенберги… неужели родные сестры и братья, мои и Верины, откажут ей в приюте и помощи? Так не бывает, не может быть».

На ледяном невском ветру слезы застыли стеклянной коркой, от мороза заныло все лицо и даже глаза. Шагая как кукла, насквозь промерзший по пути, Артамон добрался от саней до порога комендантского дома и в передней, куда его ввели, почти рухнул на скамью. От холода, от слез, от усталости его трясло…

Комендант, поднятый с постели, явился не сразу, с ворчанием, слышным за две комнаты.

— Не могли до утра в караульню посадить? Изволь вот из-за каждого бегать…

Однако «записка для немедленного исполнения» возымела свое действие. Окинув взглядом привалившегося к стене Артамона, Сукин негромко принялся распоряжаться:

— Отведите в Зотов, да не туда, где прежде сидел, а в тот каземат, где окно заколочено. Чтоб в камере ничего лишнего не было. Кузнеца сыщите…

«Камера без окна… значит, еще хуже прежней. Куда же хуже, кажется. А кузнец зачем? Что там, в этой записке, будь она трижды неладна?»

Сукин верно истолковал его взгляд.

— Велено заковать и содержать как наистроже, — объяснил он. — Должно, дурно себя вели, сударь.

Именно этих слов и недоставало — Артамон начал смеяться. В передней комендантского дома, в крепости, с затекавшей за шиворот талой водой с воротника, обезумевший от страха и от стыда, в слезах, он смеялся, как сумасшедший, вскрикивая и всхлипывая. Снова перед ним встала чудовищная в своей нелепости картина: Вера, отверженная, в ветхой шубенке, с оборванными голодными детьми. Потом замаячила дворцовая библиотека с ее обитателем, похожим на злого великана… Здесь перед стариком на деревянной ноге и перед солдатами было уже не совестно.

Сукин терпеливо и молча смотрел на него и ждал, когда арестованный успокоится. Кто-то принес воды в жестяной кружке — слава Богу, теплой, видимо из остывавшего самовара. Артамон принялся, все еще истерически посмеиваясь, греть об кружку руки, прежде чем напиться. Солдаты смотрели не зло — скорее, наставительно, как на мальчика, которого за шалости пришлось посечь, а потом стало жалко. «Господи, какой позор. Хорошо хоть не там, не при нём…»

— Ради Бога… — выговорил Артамон, отдавая кружку. — Извините, господа, — нервы.

— Ничего, всякое бывает, — ответил Сукин. — Умели провиниться, умейте и ответ держать.

Увидев благорасположение коменданта, Артамон немного осмелел.

— Нельзя ли теперь от вас написать? Ведь потом будет несколько затруднительно…

— Переписка, сударь, вам запрещена.

— Не письмо… я на высочайшее имя.

Сукин при этих словах подтянулся, даже как будто слегка побледнел.

— Сейчас велю принести прибор. Только глядите, без фокусов.

Артамон писал быстро, не давая себе задуматься. Строчки опять выходили кривые, раздерганные, буквы лезли во все стороны — Сукин, заглянув через плечо, даже поморщился.

«Августейший монарх!.. да, так, кажется, правильно… Я не прошу милости, она для меня быть не может, но из сострадания, из сродного Вам, Государь, милосердия, не причитайте меня к злодеям. Язык мой преступен много раз в безрассудном и порочном толковании, но никогда сердце мое в оном не участвовало. Да будет прежняя жизнь моя, поступки мои Вашему Императорскому Величеству в том порукою и клятва несчастного отца. Сие есть не показание, а чистейшая исповедь, после которой готов предстать на суд Всевышнего. С благоговением, Вашего Императорского Величества верноподданный…»

— Впредь расписывайтесь поразборчивей, сударь, без вавилонов. Вы не превосходительство, чтоб с вавилонами-то, — наставительно произнес Сукин. — А теперь отправляйтесь, пора.