Ангел мой, Вера

— «В совещании при Лещине полковник Артамон Муравьев сам вызвался на убиение государя и хотел один ехать в Таганрог для нанесения удара. Когда узнали об отнятии у Швейковского полка, бывшие там члены общества Артамон Муравьев и прочие… сие пока не важно… съехались к Швейковскому. Здесь Артамон Муравьев предложил начать возмущение, не отлагая времени, но этот вызов был остановлен, потому что Артамон Муравьев мог увлечь Ахтырский полк. На другом совещании при Лещине полковник Муравьев опять говорил о неотложном действии. Когда прочие отсрочивали до времени, то он один восставал против сей отсрочки, а после нарочно приезжал в Васильков к Сергею и настоятельно требовал скорее начинать действия».

Николай медленно перевел на него, сверху вниз, холодный презрительный взгляд.

— Что скажете, полковник? Будете уверять, что вас злодеи оболгали?

Он упал на колени, не успев даже опомниться. «Объясниться сейчас, или будет поздно! Он, по крайности, смягчится…»

— Sire, je demande Votre pardon pour notre échauffourée dont la cause réside dans notre volonté, d’ailleurs meprise, d’agir pour le bien de la societe…

— De quelle societe, Северного ou Южного? Levez-vous, j’ai eu assez de votre comedie.

— Pardonnez-nous…⁴⁵

Николай перебил по-русски:

— Встань и не паясничай. Нашкодил, а теперь плачешься? Да еще благо общества приплел! С каких это пор убийцы беспокоятся о благе общества? Встань, встань… я хочу тебе в глаза посмотреть.

Артамон неуклюже поднялся. Чтоб взглянуть в лицо императору, пришлось запрокинуть голову. Он не выдержал взгляда — и почувствовал, что начинает дрожать, точно его без верхнего платья выставили на мороз. Некстати вспомнилось: Николай Павлович с юности считал, что в его взгляде есть нечто особенное, какой-то магнетизм. «Глупо, Боже, как глупо вышло. Совсем ни к чему было это актерство — бросаться на колени. Он всегда гордился тем, что разговаривал с нижестоящими как с равными, не требуя угодничества…» Артамон тщетно пытался угадать, разозлил он Николая своей выходкой или, наоборот, умилостивил. Тот продолжал говорить — мерно и презрительно:

— До сих пор ты утверждал, что кругом невинен, и некоторые здесь даже имели глупость тебе сочувствовать. Однако теперь мне твердо известно, что твои заверения — гнусная ложь. Ты, самое малое, дважды предлагал себя в качестве исполнителя для покушения на моего брата. Это правда?

«Господи, кто выдал? Сергей? Матвей? Мишель? Если сказано „приезжал в Васильков к Сергею“, а не „приезжал ко мне“, значит, не Сергей… Боже мой, Боже мой!»

Артамон представил, что он, провинившийся мальчик, стоит перед рассерженным отцом. «Так и буду молчать. Ведь не ударит же он меня, в конце концов».

— Я не…

— Меня не интересует, что ты «не»! — крикнул Николай. — Я, кажется, задал предельно ясный вопрос и жду прямого ответа. Не опускай глаза, не опускай, ты не корнет какой-нибудь. Смотреть в глаза! Да или нет?

Крик, как ни странно, подействовал отрезвляюще. Прежняя мысль о том, чтобы просить, виниться, объяснять, отступила вдруг далеко-далеко; дальнейшие слова оправданий, которые он так старательно подбирал, теперь вызывали только стыд и смущение. «Может быть, раньше, до всего, еще можно было, а теперь поздно. Значит, молчать. Господи, как нелепо. Но что же делать?» Сказать «нет», после того как его открыто уличили, не повертывался язык. Сказать «да», и вышла бы ужасная глупость — как будто полковник Муравьев, отрицая всякую свою причастность к тайным обществам, признавал тем не менее, что непонятно кому и зачем предлагал посягнуть на государя императора.

— Да или нет?!

Тишина.

«Страшно мне? А почему? Что я в жизни видел страшного? В детстве сдуру прыгнул в омут на глубокое место, ну, это пустяки… еще лошадь понесла и сбросила… воевал, сам был ранен, больно, рядом со мной солдату бомбой ногу оторвало — видел, страшно… шпиона вешали, он кричал, просил… на охоте медведь вывернулся из-под загонщиков, у меня ружье осеклось, он насел, начал ломать, спасибо, мужики отбили… а сейчас-то что?» Он попытался усилием воли вызвать в памяти оскаленную морду зверя над собой, потом серое, перекошенное лицо приговоренного, потом кровавую лужу с ошметками — что угодно, лишь бы заслонить то страшное и непонятное, что стояло перед ним теперь, доводя до мерзкой ледяной дрожи.

Николай мгновенно оказался перед ним.

— Муравьев, я решительно не могу понять. То ли тебя, что называется, Бог умом обидел, то ли ты действительно намного хуже, чем я думал. Ну что ты молчишь? Говори, объясняй, рассказывай… проси, в конце концов, ты ведь семейный. Только не молчи, ради Бога, как пень, я этого не люблю. Покажи руку.

Артамон, недоумевая, поднял правую руку. Николай многозначительно указал пальцем на синеватые буквы на кисти и небрежным хлопком заставил опустить.

— Так да или нет? — негромко спросил он. — Est-que vous n’avez pas de courage de parler librement à votre empereur sur qui vouz avez juré?⁴⁶