Ангел мой, Вера

Артамон ответил: «Как найти достаточно выразительных слов, чтобы сказать тебе, что я испытал, получив твое письмо! Обожаемый ангел, успокойся относительно моего здоровья: осудив меня на тяжкое испытание, Господь сохранил мне физическую силу. Письмо твое я читал на коленях, и слезы, сладостное утешение несчастных, оросили его. С совершенной покорностью предаюсь я воле Провидения и надежды в отношении будущего моего существования возлагаю лишь на милосердие Божие и на милость августейшего государя. Прощай, Вера, обожаемый ангел! Благословляю детей и непрерывно молюсь за вас. Не проклинай меня, одна эта мысль делает меня в тысячу раз более несчастным! Твой друг до гроба А. Муравьев, из-под аппарели Зотовой».

Глава 27

На другой день, к вечеру, за ним явились опять, на сей раз с изрядной торжественностью — принесли воды умыться, хотя уж приносили утром, следом вошел какой-то заскорузлый мужичина, назвался тюремным цирюльником и объявил, что арестанта велено побрить. «Воображаю, какое у них здесь бритье».

— Так и быть, давайте я сам.

— Не велено.

Его усадили на табурет, вновь крепко держа за обе руки.

— Вы боитесь, что я караульного бритвой полосну или сам зарежусь? — поинтересовался Артамон.

Цирюльник молчал. Бритье было мучительно, но наконец закончилось и оно. В дверях появился знакомый плац-майор со смешной фамилией Подушкин. Вид у него был торжественно-нахохленный — un coiffeur endimanché⁴⁴.

— Вас требует к себе государь император, — сказал плац-майор.

Библиотеку в Эрмитаже, с ее сводчатым потолком и мраморными колоннами, Артамон хорошо знал. Мельком глядя на белые статуи и застекленные шкафы, он тщетно гадал, зачем его вызвали, на допрос или для беседы, — и как себя вести. Он все-таки старался держаться молодцом, хотя мундир был измят и несвеж, а сапоги не чищены. «Николай Павлович всегда любил порядок…»

Заслоненный большим глобусом, император разбирал бумаги на круглом лакированном столике. Глядя на него поверх глобуса, Артамон подумал: «Почему именно в библиотеке?» Было в ней что-то от египетского храма — из-за обилия мрамора, огромных нефритовых постаментов, нелепого «обелиска» прямо посреди залы, похожего на надгробие, с орлом наверху. Всё в библиотеке было устроено для того, чтобы люди, приходя сюда, говорили шепотом и чувствовали постоянно некоторое смущение, как школьники в церкви.

Не отрываясь от бумаг, Николай Павлович молча протянул ему исписанный лист. Артамон едва узнал собственный почерк: перед ним заплясали торопливые изломанные строчки с брызгами от пера… Ему стало стыдно: вот, значит, в каком ужасе он писал неделю назад, надеясь, что следствию неизвестно главного.

— Это вы писали? Читайте вслух, — по-французски велел Николай.

Артамон принялся читать, стараясь, чтобы голос не дрожал:

— «В 1825 году, ездив на встречу жены моей в Киев, виделся я с Сергеем Муравьевым, который разговорами своими дал мне почувствовать, что скрывает тайну, которую желал бы мне вверить. В августе месяце на маневрах он мне объявил, что существует тайное общество, желающее ограничить власть престола и ввести в государстве конституцию. Средство достижения цели было распространение мыслей либеральных и присовокупление новых сочленов. По возвращении с маневров жена моя, узнав мои переговоры и сношения с Муравьевым, требовала от меня со слезами, окруженная детьми, оные прервать и пощадить мое семейство. Слова ее произвели должное действие, я ей все обещал и свято слово свое сдержал. С тех пор никакого сношения с Муравьевым и прочими я не имел, никакого действия как в полку, так и вне оного в пользу общества не производил и совершенно был от всего отдален. Признаюсь, что должен был о существовании общества сказать, но мысль прослыть доносчиком меня в сем останавливала».

Закончив, он без позволения шагнул вперед и положил лист на стол. Отчего-то Артамона ободрило то, что император обратился к нему по-французски. «Может быть, еще и обойдется. Теперь только улучить подходящую минуту и объявить, что ежели что и было, то исключительно из любви к Отечеству, которому мы желали отличной будущности — да, это хорошо, — и что Сергей достоин снисхождения… он заблуждающийся, а не преступник…»

— Очень трогательно написано, прямо-таки настоящий роман. У вас, полковник, определенно талант к сочинительству. Позвольте, господин сочинитель, теперь я кое-что прочту.

Император поднялся и, держа руку с листком наотлет, принялся читать, очень громко и с особым выражением: