Ангел мой, Вера

«Сережа тоже говорил про смелость… Он хотел идти до конца, я хотел вывернуться с наименьшими для всех потерями — а исход один. Господи, помоги, научи».

— Ведь присягали?

— Да…

— Ну, слава Богу, язык вы не проглотили. Экий вы детина, а отвечаете шепотом, как школьник… все вы храбры до поры до времени. Впрочем, я по глазам и так вижу ответ, — презрительно произнес Николай. — И все-таки вашего личного признания я добьюсь, не сомневайтесь. Не угодно ли в яму, в цепи? На хлеб на воду? Что, испугались? Я вас, как шелковую нитку, припарю и размотаю, вы здесь вот так тянуться будете. — И пальцами изобразил, как именно он, Артамон, будет тянуться. — С женой и детьми попрощаться можете навсегда, да и вряд ли им дорог отец — убийца и разбойник… Артамошка Захарьев сын, много чести, нечего сказать! Вот теперь на колени вставайте, просите — может быть, и разжалобите… что? Не хотите? Да вы знаете, что будет теперь с вашей семьей?

И тут Артамона качнуло… перед глазами вспыхнуло так, словно взорвался порох. Как из тумана, вновь донеслось:

— Revenons à nos moutons⁴⁷. Мне известно, что вы предлагали себя в качестве исполнителя для покушения на моего покойного брата. Это правда?

Стиснув зубы, чтобы не закричать и не испортить дела совсем, Артамон ответил:

— Да… да.

— Что ж вы замолчали? Показывайте далее, о других злодеях… о ваших сообщниках! о том, кто еще вызывался на убиение государя!

— О других мне ничего не известно…

— А! теперь так? Сначала notre volonté и pardonnez-nous, а теперь на попятный? Кто же эти nous? Кто, кроме вас, говорил о цареубийстве? — с любопытством спросил Николай и, не дождавшись ответа, покачал головой: — Жаль. Очень жаль.

Он то садился к столу и принимался что-то писать, то отходил, то с кем-то негромко разговаривал, и все это время Артамон, как поставленный в наказание «под ружье», продолжал стоять столбом, уже пошатываясь от усталости. Никаких распоряжений насчет него не поступало. Время тянулось нестерпимо. Николай словно забыл про него, но стоило один раз на несколько секунд сомкнуть веки, чтоб отдохнуть хотя бы стоя, как послышался злой окрик:

— Не прячь глаза!

В неуюте этого гулкого зала, в мучительном неведении и ожидании — приговора? милости? смерти? — в присутствии всесильного и, как говорил когда-то Никита, неумного и злого существа Артамон был близок к бреду… Вместо императора он видел то Сергея, то Ридигера, то полковника Владимира Гурку, совсем как в восемнадцатом году, по пути из Тамбова в Москву. Он не знал, каких оправданий и объяснений от него ждут, и боялся сказать не то. «Сергей, ведь это совсем уж не подвиг, и вовсе даже глупо — действовать с отчаяния, не ради справедливости, а только ради спасения самих себя. То, что задумывали для общей цели, не годится делать для того, чтобы упредить противника, избежать арестования и смерти… Я сам и мое оружие были к твоим услугам, я в тот день готов был ехать с тобой и защищать тебя — но так и только так, а иначе нельзя, пойми меня, Сережа. Ваше превосходительство, как бы я ни решил, с обеих сторон будут мои близкие. Стать мне Иудой или Каином? Увольте, лучше я вовсе откажусь от выбора. Вальдемар, дружище… ну да что уж там, соврал я тебе, брат, и Матвею соврал, побоялся насмешек. Подвиги совершают не из смирения, а из тщеславия и из любви, так-то».

Николай отвел взгляд от бумаг.

— То, что семья тебя забудет, — это даже к лучшему, пожалуй, — спокойно произнес он. — Сделанного уж не исправишь. Ты о судьбе родных подумал? Твое имя замарано навеки. Как твои дети будут глядеть в глаза сверстникам? что они скажут, когда их спросят об отце? А твоя жена? Все двери перед ней будут закрыты, свет от нее отвернется… она останется одна, совсем одна. Ты об этом подумал, я тебя спрашиваю?

И тут же отвернулся и сказал кому-то:

— Заберите. Записку мою передать коменданту, для немедленного исполнения.

Он вновь взглянул на Артамона.

— Довольно ты испытывал мое терпение. Если увещевание на тебя не действует, попробуем иные меры, а ты уж, если угодно, можешь молчать и дальше. По крайности, я теперь твердо знаю, что вижу перед собой убежденного, закоренелого злодея, который не употребил ни единой возможности, чтобы вымолить себе снисхождение. Впрочем, путь к раскаянию еще не загражден и для тебя…