Ангел мой, Вера

Новая камера была меньше и с мокрым полом; в коридоре стояла нещадно чадившая печка. На нарах, покрытых тюфяком, лежало грязное серое тряпье, дощатый щит на окне не пропускал никакого света снаружи. Артамон попросил, чтобы из прежней камеры ему принесли кое-какие вещи — и получил отказ. «Все, что нужно, выдадим сами, касательно остального ждите разрешения». Снова велели раздеться до белья и принесли знакомый уже арестантский халат. Пока арестант переодевался, явился кузнец с переносной наковальней и с мешком, в котором что-то брякало. Артамон, словно не для него делались все эти приготовления, отрешенно и даже с некоторым любопытством наблюдал, как из мешка появился комок цепей и что-то странное, плоское, похожее на капкан. Страх в очередной раз сменился безразличием, и Артамон послушно повертывался, как велели. Он окончательно уверился, что в случае сопротивления с ним совладают силой, а этого окончательного унижения допустить было никак нельзя. На ноги ему надели простые кандалы с цепью, а на руки толстые железные браслеты, соединенные двумя штырями с кольцом посередине. Кузнец забил заклепки, сверх того надел еще висячие замки — все вместе оказалось необычайно тяжелым, руки сразу потянуло к полу.

Караульный, уходя, забрал лампу.

— Зачем же?.. ведь окна нет.

— Не велено. Вот принесут показания писать, тогда и дадут.

Хлопнула дверь. Он остался почти в полной темноте, с шершавым ледяным железом на щиколотках и запястьях, в холодной и зловонной от сырости и печного угара камере, беспомощный, похожий на куклу, которую одевают и переставляют… Безразличие отступило мгновенно, страх накатил с новой силой. Артамон сорвался с места, не рассчитал длину шага, чуть не разбил лоб об дверь — и лихорадочно застучал обеими руками в железные листы обшивки.

Приоткрылось окошечко.

— Не шумите, сударь, не велено.

— Послушай… — Артамон вдруг понял, что сам не знает, о чем спросить, что сказать. Караульный подождал немного и отошел.

«Значит, буду просто так лежать — считать, вспоминать, разговаривать с собой. Может быть, удастся уснуть, вот и время пройдет. Нет, разговаривать с собой нельзя, этак сходят с ума».

Заснуть, впрочем, не удалось — удобно пристроить закованные руки никак не получалось, цепь на ногах гремела от каждого движения. Всякому, кто пытается спать вопреки шуму или холоду, хорошо знакомы раздражение и злость, буквально до слез, когда сон не приходит или постоянно прерывается. И так час, другой, третий, до утра, до полудня, до вечера… Разбитый, измученный, с больной головой, с ноющими мышцами, человек, если у него вдобавок взвинчены нервы, за сутки способен дойти до совершенного упадка духа. От одного воспоминания о разговоре с императором Артамона начинала заново бить дрожь. Не давали покоя неопределенная судьба родичей, горе Веры Алексеевны, полнейшая безысходность собственного положения, оставшееся без отклика покаянное письмо. Он убеждал себя, что несколько часов — слишком малый срок, что нужно, по крайности, потерпеть день или два. Да и на что он надеялся, когда писал прошение?

«Милость… милосердие… исповедь… клятва… благоговение… не многовато ли на десять строк? Что угодно, только бы разрешили свидеться или передать письмо. Стало быть, про вызов уже известно. От кого? Значит, Сергей и Мишель живы и арестованы… еще Никита, Матвей, Свистунов, Вадковский… Господи, да неужели всех побрали? Знать бы, хотя бы знать наверняка, что и кем сказано. Показывают, уличают… Сергей не дождался от меня помощи, я ему не дорог теперь, меня можно не щадить… Господи, помоги, научи».

Нары были слишком коротки, чтобы лечь ничком и вытянуть руки за голову. Артамон задремал было сидя, но стена была сыра, и пол студил ноги сквозь подошвы тюремных башмаков. «Разнежился… в тринадцатом году в седле на ходу спал, и ничего». На третий день, когда силы еще оставались, а терпения уже не было, осатаневший от бессонницы арестант попытался выломать стержень, соединявший кандалы, но только содрал руки в кровь. На шум явился караульный, терпеливо повторявший свое «не велено». Артамон обругал его на чем свет стоит, объявил, что с хамами говорить не желает, велел позвать дежурного офицера. Когда тот явился, Артамон крикнул ему:

— Это инквизиция какая-то! С дворянами так обращаться не смеете!

Дежурный офицер вздохнул и деревянным голосом ответил:

— Дворянин, а ведете себя хуже мужика. Будете еще шуметь, велю поливать холодной водой, как буйнопомешанного.