Ангел мой, Вера

«Тебе-то уж точно родственные чувства не помеха. Говорят, когда Захара Чернышева арестовали за дуэль с Горяиновым, ты живо объявил, что родство между вами совсем дальнее…»

И снова — Левашов:

— Назовите известных вам сочленов.

Эти двое словно играли в волан — Артамон едва успевал повертывать голову от одного к другому. После окрика Чернышева непременно следовал спокойный голос Левашова.

— Я знал про Сергея и Матвея Муравьевых, также про Михаила Бестужева, слышал про Пестеля и Трубецкого. Более ни про кого.

Левашов перевернул несколько листов. Артамон догадался: то было его могилевское «признание».

— Стало быть, полковник, от противозаконной деятельности вы отвратились, потому что вас о том попросила жена? — бесстрастно уточнил Левашов и продолжал, обращаясь к остальным: — Изволите видеть, господа, каких революционеров рождает нынешнее время!

Тут заулыбались все за столом. Артамон смекнул, что выставил себя дураком, и мысленно выругал Левашова. Его добродушие показалось отвратительнее чернышевской грубости.

— Завтра получите ваши показания в письменном виде, — буркнул Чернышев. — Извольте прочесть внимательно. Ступайте!

Через несколько минут Артамон вошел в свой четвертый нумер. Диковинный допрос оставил его в растрепанных чувствах. Если его призвали только для того, чтобы он лично подтвердил писанное в Могилеве, к чему такая таинственность? Если хотели посмеяться, то… какое свинство! А если дело серьезное, отчего не спрашивали ни о чем важном? Ах да… Сергей, Матвей и Бестужев, быть может, еще на свободе. Но Пестель арестован или застрелился. Трубецкой… а что может сказать о нем Трубецкой? Летом они виделись только раз, в Киеве, и центром внимания был Грибоедов, а вовсе не он, Артамон. В конце концов, и тут можно списать всё на дружеские чувства. Немудрено после долгой разлуки сболтнуть на радостях лишнее. Если постараться, можно представить киевский разговор легкомысленной болтовней, и тогда ему не повредит, что бы ни сказал Трубецкой. «Пили шампанское… ну да. Скажу, что был хмелен и не упомнил ни слова. Веринька, милая, добрая Веринька, не оставляй меня! Я поступил дурно, разочаровал тебя, это верно, но не казни меня теперь, когда я в беде и несчастлив…»

Когда принесли ему в запечатанном пакете показания, Артамон перечитал их, вздохнул на строчке «…утверждает, что слова жены произвели должное на него действие» и поставил внизу подпись — «полковник Муравьев».

Катишь действительно прислала белья, чаю, кое-какие мелочи и Библию. Артамон от скуки принялся читать с самого начала, хотя от чтения в сумерках ломило глаза. Днем ни свечи́, ни лампы не давали, полагая, видимо, что достаточно света из замазанного окна; вечером приносили светильник с конопляным маслом. На просьбу передать табаку или других каких-нибудь книг арестанту ответили отказом.

«Дражайшая сестра и друг мой, я в горчайшем несчастии, но в скорби моей утешает меня Бог. Боже всемогущий, Ты, который читает в сердцах человеческих, видишь мое раскаяние. Если жена моя, сей ангел, удержавший меня от преступления, с тобою, скажи ей быть покойну и надеяться на Бога и на монарха нашего. Я чувствую горькое, но полезное испытание… Не проклинай меня, молю. Я не умышленный преступник. Скажи обо мне добрейшему Егору Францевичу.

P.S. Друг мой и ангел Веринька! Здесь ли ты? Если бы мог тебя увидеть, какую отраду такая минута принесла бы сердцу моему. Будем вместе молиться, и Всевышний внушит монарху нашему чувство сострадания к несчастному семейству, не у первых нас отрет слезы… Прижимаю мысленно тебя к сердцу моему, да даст Всевышний тебе силы и крепость. Верно, жизнью готов купить твое и несчастных детей наших счастие. Боже Вседержитель, соедини меня, Господи, с тобою. Мысль, что я могу содеяться твоим убийцей, терзает меня».

На следующий день принесли письмо. Артамон развернул его — из письма выпали завернутые в бумажку янтарные четки, купленные в Гапсале. Он едва сдержал радостный возглас…

«Второй день, как я в Петербурге и уже хлопочу, вскорости надеюсь обнять тебя. Уповай на Господа, Он не даст нам отчаяться, а моя любовь тебе ведома. Надеюсь на Е.Ф., он обещался помочь, чем только возможно. Здоров ли ты? Меня это весьма тревожит. Если тебе известны способы, каким я могла бы облегчить твое положение, напиши, я сделаю все, что в моих силах. Бог милостив».

Ниже шла приписка от сестры: «Бедный мой Артемон, не знаю, что и подумать. Как сие могло случиться? Всему виною твоя неосмотрительность, но я не браню тебя — слишком горько мне, а тебе и без моих упреков тяжко. И так я плачу каждый день с тех пор, как о том узнала. Но что уж теперь говорить, единственное остается уповать на Бога. Ежели что было, не утаивай ничего, говори откровенно — откровенность обратит к тебе милосердие августейшего Государя. Отец подданных своих не отнимет у жены мужа, а у малолетних детей — отца. Не беспокойся о В.А., она со мной, и я не дам ее в обиду. Мы обе молимся об тебе каждый день».

«Вера обещала хлопотать… Егор Францевич посоветует, кому и как писать. Великому князю или прямо государю…»