Ангел мой, Вера

Никто, казалось, не верил, что полковник Мураевьев, этот уютный и веселый человек, известный хлебосол, мог оказаться преступником. Артамона это слегка успокоило: ни обвинений, ни гневных речей он покуда не слышал, а значит, и впредь можно было надеяться на благосклонность судьбы. «Признание» он написал быстро, почти не раздумывая, но сам подивился, каким изломанным вышел почерк, точно после бутылки шампанского. Зато слова звучали мерно и без излишнего волнения.

«…С тех пор никакого сношения с Муравьевым и прочими я не имел, никакого действия как в полку, так и вне оного в пользу общества не производил и совершенно был от всего отдален. Признаюсь, что должен был о существовании общества сказать, но мысль прослыть доносчиком меня в сем останавливала. Я с самого малолетства был с ним знаком и имел как с родственником дружество…»

На одной из почтовых станций он повстречал знакомого адъютанта, по фамилии Докудовский.

— Что, полковник, и вас везут? — спросил Докудовский, подавая руку.

У Артамона навернулись слезы на глаза.

— Верьте слову, я не преступник. Я…

Он вынужден был прерваться — перед ним внезапно мелькнул образ Веры Алексеевны, какой она была во время памятного разговора в Любаре. У него вырвался сдавленный всхлип.

«Боже мой, Боже мой! Перед Сергеем я выхожу предателем: он не дождется помощи, которая была ему обещана… разве я виноват, что ничего уже не мог поделать, когда они начали? Сергей не знает, что меня арестовали в то самое время, как я узнал об их делах. Если приказ о выступлении не был выдумкой, предлогом, чтоб вызвать меня в Бердичев, если Ахтырский полк вправду выведут на подавление, Сергей окончательно уверится, что я его предал! Но… что же мне оставалось? Сбежать из Троянова, вернуться в Любар, благо Вера в безопасности у брата… а дети? По крайности, я хотя бы перед Веринькой не преступник, но кто скажет ей о том, кто объяснит, что ради спасения ее и детей я выдворил Сергея из Любара и отговорил Бестужева ехать к артиллеристам?..»

Ниоткуда ему не приходилось ждать снисхождения, и перед всеми он выходил мерзавцем, достойным лишь презрения и ненависти. «Сам виноват!» И закрадывалось в голову неприятное: «А если бы не арестовали, привел бы полк на помощь Сергею? Не знаю, — мысленно отмахивался Артамон. — Ей-богу, не знаю! Но ведь и попытаться не довелось. А Сережа, может быть, и посейчас ждет ахтырцев и думает, что я сдержу слово… Господи, как он должен ненавидеть меня!»

Докудовский с брезгливой жалостью смотрел на дюжего гусарского полковника, который тщетно старался сдержать слезы…

— Если вы невиновны, вам нечего бояться, — произнес он.

— Я не боюсь, вовсе не боюсь, — быстро заговорил Артамон. — Я не преступник, я ничего не…

Он не договорил, махнул рукой и отвернулся.

Петербург надвинулся неожиданно быстро, через три ночи — восьмого января. Сменилась дорога под полозьями; мимо стенок, незримые, с шуршанием скользили чужие сани и экипажи, которые фельдъегерский возок оставлял позади. Ямщик несколько раз прокричал странным, словно придавленным голосом: «Брргись! Брргись!» Возок остановился. Черкасов, почти не спавший в дороге, а потому бледный и злой, потянул Артамона за рукав:

— Выходите, ваше высокоблагородие, приехали. Да шагайте поживей, не велено задерживаться.

Артамон вышел и, несмотря на запрет, остановился, чтобы хоть немного отдышаться после душных недр возка, распрямить спину. Привезли его на кавалергардскую гауптвахту. По крайней мере, знакомое место и не сразу в крепость… Артамон воспрянул духом: ему показалось, что это хороший знак. Содержание на гауптвахте, на которой ему в юности довелось посидеть дважды, мало походило на настоящий арест. Его провели в узкую заднюю комнату, разделенную пополам ширмой, на которой накинуто было одеяло. За ширмой слышалось чье-то тяжелое дыхание во сне. По другую сторону стоял клеенчатый диван. Черкасов, указав арестованному его место, произнес:

— Вот, ваше высокоблагородие… будьте покуда здесь. За перегородку убедительно прошу не заглядывать и ни с кем не заговаривать. Если что понадобится, караульный принесет.

Артамон спросил табаку, потом — чтобы проверить пределы своей свободы — бумаги и письменный прибор. Принесли то и другое. Он сел писать — и задумался. Куда адресовать письмо? В Любар? Вера Алексеевна уже наверняка выехала; Артамон не сомневался, что жена последовала за ним, как только получила записку из Бердичева. Вернее всего было бы написать Канкриным — если бы Вера и не остановилась у них, то наверняка заехала бы узнать новости. Но тогда следовало непременно приложить записку для Катишь и Егора Францевича.