Ангел мой, Вера

«Ты знал, ты всегда знал, что наши дороги разойдутся однажды… ты недаром в Лещине сторонился нас. Только молчи, ради Бога! Как вышло, брат, что между нами не было единомыслия? Почему мы — ровесники, сослуживцы — не близки так, как Матвей и Сергей?»

В глазах Александра Захаровича промелькнуло нечто похожее на презрение.

— Не понимаю, ваше высокопревосходительство, какое значение в данном случае могут иметь родственные отношения, — произнес он, не глядя на Артамона. — Мы были дружны когда-то в юности, это верно, но это ни к чему не обязывает теперь, в исключительных обстоятельствах… и я всегда полагал, что в Черниговском полку, усилиями некоторых лиц, чересчур вольный дух.

Ридигер подозрительно взглянул на него, словно пытаясь понять, к чему столь явные изъявления благонамеренности. И грузно, всем корпусом, повернулся к Артамону:

— Тут к вам дело имеется, полковник… прошу пройти сюда.

Ридигер указал за перегородку.

Артамон зашел… там стоял незнакомый жандармский офицер. «Вот оно… Все-таки арестуют? Отчего ж не сразу, отчего вызвали сюда? Ведь я мог сбежать по дороге, в конце концов… Нет, не сбежал бы. Ох, лучше так, чем в Любаре или в Троянове, на глазах у Веры. Может быть, еще и не арестуют. Сергей с Матвеем не взяты, Мишель Бестужев тоже — если и есть главные свидетели противу меня, так это они. А Вадковский? А Тизенгаузен со Швейковским? А Трубецкой? Полно, неужто взаправду арестуют князя. Если что покуда и известно, так только слухи. Разболтал кто-то… донес. Что же ему все-таки нужно здесь, черту синему?»

Офицер представился — поручик Черкасов. Держался он почтительно, но в то же время вид у него был взволнованный и слегка развязный — от усталости, от необыкновенных известий или от желания «выказаться» перед дивизионным командиром. Казалось, приезжий вот-вот хлопнет в ладоши и выкрикнет: «Ага, голубчики!» Впрочем, в ту минуту Артамону, как в зеркале на святки, показалось бы что угодно.

— Я вполне понимаю вашу оторопь, — произнес Ридигер. — Подполковник Муравьев вам недальняя родня и до сих пор как будто ни в чем замечен не был, не считая некоторой горячности, впрочем для молодого человека вполне понятной. Я, со своей стороны, всегда считал его офицером умным и дельным, хотя и излишне склонным распространять свои убеждения среди подчиненных. И тут вдруг такое драматическое представление с фейерверком — погоня, скачка, бунт! Не ожидал-с.

Он говорил и одновременно поглядывал на приезжего — то ли дерзил, то ли робел. Ридигер словно сам себя ободрял, одновременно внушая Черкасову: «Понимаю, что не нужно вам знать мое мнение, но, хотите вы того или нет, я скажу, что думаю». Не жандармского поручика боялся, разумеется, его превосходительство, а всего того огромного и непонятного, что стряслось через тринадцать лет после изгнания Наполеона, в последние дни декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года, когда уже так давно и прочно лежал на земле снег, уютно горели в домах свечи и приближался год новый, несущий, по всеобщему убеждению, только радости, приятные знакомства, повышения и прочие подарки судьбы.

И вот перед его превосходительством стоял полковник Муравьев 1-й, мрачный и молчаливый, а еще нескольких Муравьевых, с разными нумерами, пресловутая судьба мотала по заснеженным деревням и местечкам Бог весть где…

— Я, признаться, удивлен, что вы говорите об этом только со мною, ваше в-во. Сергей Иванович моему брату также родственник.

— Вы с подполковником Муравьевым были особенно дружны, это известно… — Ридигер не договорил и махнул рукой.

Повисло неловкое молчание. Оба смотрели на него и ждали непонятно чего.

— Ваше высокопревосходительство… — Артамон вытянулся еще более и взглянул мимо головы Ридигера в окно. — Я… я прошу, увольте меня от этой необходимости. По человечеству прошу вас… Ежели угодно, я сейчас подам рапорт о болезни… или об отставке. Пусть полк ведет подполковник Куликовский. Я не могу…

— Можете вы или нет, вас о том никто не спрашивает, — перебил генерал.

«Да что ты тянешь? Говори уж поскорей. Лучше разом кончить. Всё равно под суд, дело ясное, не за тайное общество, так за неисполнение приказа. Зачем мучишь? Если еще хоть минуту продлится, я закричу, ей-богу…»

Ридигер смотрел на него терпеливо и с сочувствием, как на смертельно больного. Сознавая, что он жалок, Артамон повторил охрипшим голосом:

— Я не поведу полк. Проливать кровь брата я не могу…

«Куда ни кинь, выйду подлецом. Сергею, Ридигеру, Вере… Записку ночью переписал и отправил, да что с того? Уж поздно поправляться, поздно раздумывать, теперь только стоять на своем, и пусть думают что хотят. Пропало всё, и возврата нет, разве только чудом. Хотел быть героем, чтоб все восхищались и любили, и Сережа, и Никита, и Вера — ведь не могла же она любить не героя…»

— Что вы заладили «не могу»? Вы боевой офицер, а не кисейная барышня, — жестко сказал Ридигер. — Есть принсипы, перед которыми родственные отношения должны отступить.

— Вы, ваше в-во, первым заговорили о нашей с подполковником Муравьевым дружбе, и…