Ангел мой, Вера

«Так и надо, так и будет. Признайся, не столько из высших соображений, сколько из симпатии к Сергею, из дружбы, из родственных чувств влез ты в это дело. Не трогали тебя эти высшие соображения семь лет, с самой Москвы. И теперь ваши пути разошлись розно: он предпочел идти до конца, принеся в жертву все, даже и собственную жизнь… Помилуйте, да когда бы только собственную! Но если бы Сергей сказал тогда летом: бери оружие, езжай в Таганрог — ты бы поехал? Или если бы сказал три дня назад: поедем с нами в полк… Поехал бы, да. Никогда я не врал, и знаю, что не побоялся бы. Оставил бы Веру, и… Господи, и ведь оставил бы!»

Он вновь попытался представить, как это было бы летом в Таганроге. «Приехать, попросить аудиенции… придумать какое-нибудь дело срочное, сказать, что хочу признание сделать, в конце концов. Что угодно, только бы допустили лично. С пистолетом не дозволили бы, значит, спрятать кинжал. Интересно, мне только теперь стало казаться, что это глупо, или казалось и прежде? Впрочем, Лунин хотел кинжалом Наполеона заколоть, стало быть, не глупо. Бить вот сюда, в левую сторону, в грудь или в шею… если подпустили бы, конечно. А что потом? Бежать исключено, значит, схватили бы, может быть, убили на месте, растерзали бы… вот смешно было бы, если б они и тогда не выступили. Погиб бы занапрасно — а впрочем, кто знает? Только теперь уж незачем о том, поздно…»

— Папенька!

Артамон вздрогнул. На пороге гостиной, протирая полузакрытые глаза, стоял Сашенька — босиком, в ночной рубашке, с поднятыми со сна волосиками.

— Что ты, а?.. Проснулся?

— Доблое утло, — сказал Сашенька, зевнул, полез к отцу на колени и с упреком заметил: — Холодный ты.

— Гляди не застудись, я со двора. Что маменька и Софья Ивановна?

— Там… одеваются. — Сашенька вздохнул и серьезно сказал: — Они всегда долго. Я уж поздоловаться выйду, а она все одевается. А ты возьмес да уедес…

— Что? Ты что? — тревожно спросил отец, легонько отстранил от себя мальчика на вытянутых руках, заглянул в глаза. — Куда я уеду?

Сашенька, казалось, и сам не знал — куда. Какое-то темное, необъяснимое горе — то ли приснившееся, то ли смутно ощущаемое, — которое он не умел выразить словами, мучило его. Мальчик прижался к отцу, по щеке скатилась слезинка. Артамон совсем растерялся…

— Ну, что ты расплакался, сверчок? Полно. Я сегодня никуда не уеду. Будем целый день играть. Если маменька позволит, так и крепость во дворе скатаем.

Когда Вера Алексеевна вышла в гостиную, веселье там было в самом разгаре — дом звенел от смеха, и бастион, сложенный из диванных подушек, вот-вот готов был пасть. Артамон, обмотав голову шалью и набросив на плечи покрывало, изображал всех злодеев разом. Он указал на Веру Алексеевну и зверским голосом провозгласил:

— Р-роксолана!!

— Тише, Тёма, тише… что это ты с утра разбушевался?

— Дети! — велел Артамон. — Просите маменьку, чтоб разрешила сегодня играть в саду! Пускай она отдыхает. А потом все вместе посидим и почитаем книжку… Ты, Веринька, не беспокойся, мы в доме шуметь не станем.

— Не станем! Не станем! — запел Никоша, прыгая по подушкам.

— Ты, брат Никоша, чем скакать, лучше бы подошел к маменьке да приласкался, — упрекнул Артамон. — Видишь, у ней головка болит. Экий ты, брат, недогадливый. Погоди, я тебя поучу — ты поцелуй маменьке ручку и скажи: «Милая маменька, ангельчик, я тебя люблю больше жизни…»

— Идите, идите в сад, — с улыбкой перебила Вера Алексеевна. — Только не студитесь — Тёма, я тебя особенно прошу, ради Бога, ты нездоров еще.

Весь день он был особенно ласков с детьми, возился даже с младшим, Левушкой, катал перед ним повозочку, раскладывал на ковре картинки… Вечером листали альбом «Изображений с описаниями», доставшийся некогда в подарок Артамону.

— А это дикие с луками — помните, которые капитана Кука-то съели? Вот так, братцы мои, взяли и съели. А этот с охоты идет — довольный…

На следующий день, перецеловав детей и оставив их на попечение Софьюшки, они собрались в Троянов к Александру Захаровичу. Мальчики, после двух праздничных дней, которые отец провел с ними, почти не отрываясь, так и льнули к нему. Никоша даже всплакнул при расставанье. Артамон снял с шеи шнурок, на котором висели образок со святым Артемием и крестик, отдал образок старшему, а крестик среднему.

— Вот вам, сверчки, памятка на Новый год. Глядите, слушайтесь Софью Ивановну… а не то узнаете, кто на Новый год к шалунам приходит и какие подарки приносит. Кому пряники, а кому, братцы вы мои, и на орехи.

Мальчики засмеялись.

— Помню, маменька-покойница нас, маленьких, в детстве Николаусом стращала, — сказал Артамон, обращаясь к жене. — Кто хорошо себя вел, тому подарки подле кроватки клала, а кто шалил, тому розгу — бойся, мол. А нянюшка как-то потихоньку возьми да и скажи: «Уж больно он сердит, ихний Николаус. Наш Николай-угодник всем нам, грешникам, потатчик и перед Богом заступник».

Только когда сели в возок, Артамон позволил себе слышно вздохнуть, и улыбка сбежала с его лица.