Ангел мой, Вера

— Это мучительство… — с горечью начала Вера Алексеевна, и тут из детской донесся голос Никоши, со слезами звавшего: «Маменька, маменька!» Видимо, детей разбудили громкие голоса внизу. Вера Алексеевна устремилась к двери, но на пороге обернулась… Муж сидел в кресле, сгорбившись, по-детски теребил прядь на виске и, видимо, с трудом сдерживался, чтобы не заметаться по комнате, как бывало с ним от сильного волнения. То, что Артамон еще настолько владел собой, чтоб избегать дурной привычки, немного успокоило Веру Алексеевну.

Сдерживая слезы, она произнесла:

— Ты поступил правильно сегодня. Он твой брат.

И побежала по лестнице к сыну.

Глава 23

На следующий день они почти не разговаривали, словно намеренно избегая друг друга. Вера Алексеевна не отходила от детей. «Да что же, — думала она, — я детьми прикрываюсь? Нужно сказать: Тёма, давай будем искренни друг с другом, ведь иначе невозможно… невозможно! Нет, не так… я не хочу ни обвинять, ни требовать. Я скажу, что во всем готова помочь ему, что охотно приму любую судьбу, лишь бы он был со мной откровенен… нет, нет, так он напугается еще больше, как только вообразит себе будущее, которое может нас ожидать, — а Тёма уж непременно вообразит худшее. Но нет ничего хуже полнейшей отчужденности…» Одного взгляда на лицо мужа — застывшее, с лихорадочным блеском глаз — было достаточно, чтобы понять: этот разговор убьет их обоих.

На Артамона из зеркала смотрело лицо безумца — посеревшее, с воспаленными от бессонницы глазами. «Не льсти себе, полковник, это лицо труса…» Артамон радовался, что теперь, в канун праздников, можно было реже выходить из дому. «С братом ты рассорился, жену вот-вот погубишь, дети отвернутся от тебя… Не проще ли взять пистолет и покончить разом?» Артамон несколько раз подходил к висевшим на стене пистолетам, касался пальцем вороненых стволов. «Что, трусишь? То-то…»

Перед глазами вставало лицо Веры — радостное, ласковое, усталое, каким оно было после рождения Никоши — и все семь лет их странного, сумасшедшего, пронзительного счастья. «Нет, нельзя… да и глупо. Может быть, обойдется еще». Часы на стенке отстукивали: не обойдется, не обойдется. Артамон тоскливо соглашался: какое там. «Арестуют… что дальше? Военный суд. Сибирь или Кавказ… лучше Кавказ, там хотя бы жизнь… а если вообще — никакой жизни? Приговорят к расстрелянию… Хорошо, если сразу в голову или в грудь попадут, а если в живот, то еще намучаешься, покуда помрешь. Тьфу, глупости какие. Не написать ли, впрочем, завещания — на всякий случай? Нет, не стоит… говорят, дурная примета. Сережа, Сережа, что ты сделал со мной?»

— Papa! — прозвенел из коридора голос Никоши. — Papa, я хочу к тебе!

Мальчик повернул ручку — было заперто.

— Прости, брат, у меня тут табачищем накурено, тебе тошно станет. Погоди, я к вам потом зайду, как обедать сядете.

— А ты не кури.

— Не могу, Никоша, привык.

— Papa, а когда мне можно будет с вами обедать?

— Хм… это ты лучше у маменьки спроси.

— Papa, хочу к тебе, — упрямо повторил Никоша. — Я по-немецки стих выучил… я тебе прочту!

— Не могу, право, не могу. Головка у тебя непременно заболит. Ну, ступай к maman.

«Господи, дай мне сил. Царю Небесный, утешителю…»

Он стоял, прижавшись лбом к двери, пока детские шажки не смолкли в коридоре. Слез не было — только тупая, нестерпимая тоска, от которой хотелось не плакать, а выть.

Двадцать девятого вечером кто-то громко заколотил в ворота, в сенцах застучали шаги — вбежал молодой артиллерийский офицер. Артамон, заслышав оклик, вышел сам в переднюю, прикрыл дверь, ведущую в коридор, и прислонился к ней спиной.

— Ваше высокоблагородие, что же вы?..

Как его, Антонович?.. Артамон вспомнил: Андреевич.

— Где Сергей Иванович? — спросил он.

— Не знаю! Послушайте, однако…

— Какого черта вам от меня надо? — перебил Артамон.

Гость на мгновение замер с раскрытым ртом.

— Это как же понимать прикажете-с?

— А вот так и понимайте.

— Ваше высокоблагородие, — поспешно заговорил Андреевич, испугавшись, что хозяин сейчас уйдет. — Надобно начинать… В девятой дивизии непременно будут действовать. Мы без вас не управимся, выводите полк теперь же!

— Вы с приказом от подполковника Муравьева?

— Нет, я проездом… Должно начать немедленно!

«Не умели сделать бунта… Вот она, возможность начать, поправить здесь то, что не удалось в Петербурге. Сергей хотел бы этого… да ты и сам бы хотел! Ты видел себя героем — что же ты медлишь теперь, полковник?»

Перед глазами у него замелькало: орущие толпы на улицах, звон стекол, отблески пожара, мотающийся в петле труп на воротах…

«Если начать в Любаре, именно так и будет, сомнения нет. По крайности, надо было отослать Веру с детьми в Киев, прежде чем начинать, но ведь она бы ни за что не согласилась ехать. Оставить ее здесь, в захолустном местечке, на произвол судьбы — невозможно, невозможно… Бунт, безначалие, убийства…»