Ангел мой, Вера

— Господи… что-то дальше будет? Только бы сегодня пережить, завтра уж обойдется как-нибудь. Что думаешь, Веринька? Ведь обойдется? И от тех-то покуда ни слуху ни духу…

Вера Алексеевна взяла мужа под руку, прижалась к боку.

— Бог милостив, Тёма… может быть, и обойдется. Теперь уж только ждать. А то, может быть, останемся дома? Пошлешь записку брату, скажешь, что нездоров… На тебя глядеть страшно.

— Неловко, Веринька. Обещались — и вдруг на тебе.

Глава 24

У Александра Захаровича был полон дом народу. Собрались сослуживцы, семейные и холостые, знакомые из Житомира, кто-то из Могилева. В гостиной бренчали на фортепиано, возле столиков с закуской, в ожидании ужина, прохаживались «по маленькой», дамы беседовали о детях.

— Артамон! Георгий Александрыч летом на именины зовет в Харьков!

— A propos, каково сейчас в Харькове? Сто лет не бывал.

— Всё то ж. Осенью грязищи по колено, зато весной хорошо — каштаны цветут… как в раю.

— Удивили, батенька, грязищей — в Могилеве этого добра…

— Вечно вы, господа, про какие-то самые прозаические материи, — упрекнула Елена Алексеевна. — Хотя бы ты, Александр Захарович, пример подал ради праздника, а то с самого утра про лошадей да про амуницию. Теперь вот, извольте, про могилевские грязи.

— Хоть бы про лечебные, — сострил кто-то.

— Ты, голубчик, со мной и Зизи петь обещался, и что же? Потом тебя и вовсе не уговоришь. А я Катерине Дмитриевне уж похвасталась…

Александр Захарович преувеличенно пожал плечами: «Что поделаешь… семейный долг!» У Елены Алексеевны, впрочем, был приятный голос, да и вещи для пения выбирала она с толком, чтобы все участники могли показаться с выигрышной стороны. Самым выгодным образом, несомненно, выказала себя сама Елена Алексеевна, с блеском аккомпанировавшая на гитаре. Исполнив семейный долг, Александр Захарович взял у жены гитару, некоторое время рассеянно перебирал струны, потом неожиданно поманил брата.

— Не тряхнуть ли и нам стариной?

Петь серьезные дуэты Артамон не умел и не любил, выходило как будто совсем без слуха и без голоса. У них обоих с братом голоса были совершенно не обработанные, но, что называется, душевные, особенно подходящие для простых песен. Поставив локоть на спинку кресла, в котором сидел Александр Захарович с гитарой, Артамон глуховато, но верно начал «Unser liebe Fraue vom kalten Bronnen», брат уверенно подхватил вторым голосом, повыше: «Bescher’uns armen Landsknecht ein’ warme Sonnen!»³⁹ В гостиной засмеялись — так странно, даже неуместно, но в то же время отчего-то трогательно звучала здесь эта старинная солдатская песня.

— Богоматерь Холодных Вод… c’est charmant⁴⁰, — заметила Елена Алексеевна. — Храм Богородицы на водах и у нас есть.

— А мне кажется, — произнес Александр Захарович, — что здесь не Bronnen, а Bruennen — да, впрочем, оно так и поется иногда. Bruennen — то есть броня, кольчуга… солдат носит образ Богородицы на доспехе. Носят же ладанки и зашитые молитвы. На холодной броне — образ liebe Fraue, который хранит в бою…

— Meine liebe Fraue, — сказал Артамон и посмотрел на Веру Алексеевну.

Та с легким упреком покачала головой.

— Смотрите, кузина, сделаете мужа язычником, — пошутил Александр Захарович. — Будет образ ваш носить. Имя уж и так носит…

Артамон, словно в ответ, положил руку на подлокотник кресла, где сидела жена — так, чтобы видневшиеся из-под обшлага буквы были видны только ей.

«Посмотрите, Вера Алексеевна… это я для вас». — «Зачем вы?..» — «Чтобы на всю жизнь, Вера Алексеевна». — «Да ведь это, должно быть, больно…» — «И вовсе нет — если об вас думать, ничего не больно. Я всегда вас буду любить… всегда. Как ваше имя буду носить на руке, так хотел бы и вас носить на руках всю жизнь, чтоб вы ножкой не запнулись». — «Надоест, Артамон Захарович». — «Что вы… я сейчас совсем серьезно говорю. Я люблю вас. Неужели вы не верите?»

— Верю, Тёма. Верю, — шепотом вслух сказала она.

Муж тревожно склонился к ней.

— Что ты, Веринька? Головка болит?

— Нет, голубчик, всё хорошо.

Гости веселели… К одиннадцати часам общество явственно разделилось на три группы: одну составляли дамы почтенных лет, беседовавшие о семейных делах; другую дамы помоложе и кавалеры погалантнее, преимущественно из молодых офицеров, стосковавшихся по домашнему уюту; и третью, наконец, «солидные люди», запускавшие порой историйки, для которых присутствие женщин было бы неудобно. Среди этих разрезвившихся мужей и отцов были и оба брата Муравьевы. Артамон был, что называется, в ударе: без умолку болтал, смеялся, вспоминал давние случаи, благо здесь собралось много тех, кто служить начинал еще до войны.

— Ну, Артамон, ты нынче на себя не похож, — негромко заметил брат.

Тот как будто испугался:

— А что?

— Осенью смурной какой-то ходил, а теперь хохочешь, песни поешь, только что не пляшешь… повышение, что ли, тебе выходит? — подозрительно спросил Александр Захарович.

— Настроение, брат, хорошее, вот и пою… что ж, плакать ради праздника прикажешь?

— Herodis venere dies⁴¹. Вот ведь память — всю латынь университетскую напрочь забыл, а одну эту строчку помню.