Ангел мой, Вера

…шершавая веревка, стянувшая горло, следы сабельных ударов на косяках, кровь на снегу и на стенах, истоптанный двор, разоренные комнаты… на полу, посреди разбросанных игрушек и изорванных простыней, Никоша — раскинувшись навзничь, Сашенька — ничком, перевернутая кроватка и рядом еще одно неподвижное тельце…

…и женский крик в доме…

Артамон с усилием помотал головой. «Померещилось…»

— Господин полковник!

— Не шумите, вы в семейном доме, а не в кабаке. Где Сергей Иванович, вы не знаете, и вас я вижу второй раз в жизни. Куда вы с полком намерены двигаться? Только сдуру людей под пули подставите. Ради своей шкуры губить безвинных не годится… Езжайте куда хотите и делайте что хотите, я гусар не поведу и вам не позволю.

— Куда же я поеду, — горестно сказал Андреевич. — Я и до вас насилу добрался, лошади из сил выбились. Спасибо, жид на телеге проезжал, выручил. У меня рубль серебром остался, ни паспорта, ни вида, подорожная и та на чужое имя. Из Любара хоть пешком иди по сугробам… Господин полковник! — Подпоручик даже ногой топнул. — Не хотите помочь, не хотите командовать — дайте эскадрон, я сам…

Артамон, не дослушав, вышел. Андреевич прислушался — в соседней комнате несколько раз со стуком выдвинулись и захлопнулись ящики. Хозяин вернулся, держа в руке пачку ассигнаций.

— Здесь четыреста рублей. Извините, больше нет. Ротмистр Малявин, я знаю, продает лошадь, денщик мой вас проводит. Скажите ротмистру, что вы от меня. Уезжайте из Любара и устраивайтесь сами, как знаете. Я больше ничем помочь не могу. Ради Бога, оставьте меня и мою семью…

Вот он и сказал это — «мою семью».

«Я выбрал».

Подпоручик снова уставился на него, приоткрыв рот. Потом, зачем-то чеканя шаг, подошел, взял деньги, круто развернулся, взметнув полами шинели, и вышел, не прощаясь.

«Треть жалованья…» Умом Артамон понимал, что не о том нужно было беспокоиться, но отчего-то именно эта мысль — что он вот так, сдуру бросил треть жалованья — до смешного цепко засела в душе и не давала успокоиться. И от этой глупой мысли что-то надломилось вдруг… Вера Алексеевна, зайдя в комнату, увидела, как муж тяжело привалился к стене, закрыв лицо руками.

Он не мог вспомнить потом, как и о чем они говорили — да и был ли разговор, — помнил только, что стоял на коленях перед креслом, уткнувшись в платье жены, а она гладила его по голове. Они плакали вместе, впервые за семь с половиной лет, как плачут, утешая друг друга, дети. Артамон пытался припомнить впоследствии, о чем рассказывал жене в тот вечер после отъезда Андреевича, и с удивлением понимал, что все словно пеленой подернулось, как будто он пролежал несколько дней в бреду. Так память порой изгоняет нестерпимо страшные переживания, оставляя лишь недоумение и смутную тоску. Одно он знал точно: что не рассказал Вере Алексеевне, как предлагал себя в исполнители покушения — этого признания при жене у него не вырвали бы, пожалуй, никакими средствами.

Осталось только — как повторял: «Было, все было, Веринька, я слова не сдержал», а Вера Алексеевна безнадежно отвечала: «Знаю, Тёма, теперь что уж поделаешь… теперь только ждать».

Артамон ухватился за эти слова.

— Ждать, да… может быть, обойдется.

Что именно обойдется — обоим было страшно выговорить.

Он взглянул на жену блестящими от слез глазами и вдруг криво усмехнулся.

— Ну, надеюсь, сегодня новых гостей не будет… а то, признаться, вид у нас такой, что напугаются.

— Уехать бы тебе сейчас, — сказала Вера Алексеевна.

— Пожалуй… А знаешь что? Возьму отпуск на месяц, прямо завтра же, уедем в Москву или в имение, пересидим, пока все не образуется. — Артамон приободрился, заулыбался даже, поцеловал жене руку. — Умница ты, Веринька.

Очередной гость явился на следующий день. Вера Алексеевна накануне ушла к себе совсем слабая, разбитая от слез и от мигрени. Артамон, измученный трехдневной бессонницей, заснул на диване в кабинете, когда уже светало, — и подскочил от стука в ставню.

— Ваше высокоблагородие! Вы дома?

Артамон, щурясь от утреннего света, вышел на крыльцо.

— А, Иван Алексеич. Простите, что в дом не зову, не прибрано и жена нездорова.

Подполковник Арсеньев, словно опасаясь чего-то, обернулся через плечо — говорить во дворе ему явно было неловко. «Бледный, физиономия помятая, и спал не раздеваясь… пил, что ли, всю ночь? Да не с кем вроде, а без компании за ним не водится…»

— Господин полковник… я давеча от проезжего офицера слышал разное. Не быть ли на всякий случай готовыми?

Артамон зачерпнул с перил горсть снега, вытер пылавшее лицо. «Господи, научи, дай мне сил…»

— К чему готовыми, подполковник? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Против брата я не пойду. И прошу ни за какими делами более ко мне не ходить, покуда не вернусь из Житомира, разве что стрясется конец света.