Ангел мой, Вера

У Артамона перо само выпало из пальцев. Что он мог написать сестре и зятю, чтобы не повредить ни себе, ни им? «Худо выйдет, ежели узнают во дворце, что Канкрину пишет арестант, взятый по высочайшему повелению». Об его аресте сестра с мужем уже знали наверняка — значит, нужно было каяться, просить прощения, умолять, чтоб из жалости к нему родственники приняли Веру Алексеевну или хотя бы согласились передать ей весточку… Решив отложить писание писем до той поры, когда явится бóльшая определенность, Артамон сунул под голову свернутый плащ и улегся спать.

Проснулся он, когда принесли еду — тарелку остывшего супу, кусок хлеба и кружку квасу. Артамон, уставший от неудобного лежанья и озябший, съел только хлеб. Пока арестант ужинал, из-за перегородки несколько раз выглядывали удивленные знакомые лица. Из-за ширмы и из-за дощатой стенки слышались голоса. Явился комендант — тоже знакомый офицер. Он долго и внимательно смотрел на арестованного, а потом со вздохом произнес:

— И вы здесь, полковник?

— А много нас тут таких? — живо спросил Артамон.

Комендант ответил сдержанно:

— Много.

И перевел взгляд на стол.

— Что же, или невкусно сготовлено?

— Премного благодарен за заботу, да я супу не ем.

Комендант усмехнулся:

— Стало быть, не голодны. Однако собирайтесь, полковник, за вами конвой готов.

— Куда?..

Комендант помялся:

— В крепость. Да вот еще что… придется осмотреть вас, нет ли чего спрятанного.

— Оружие у меня еще в Бердичеве забрали. Но если надо — что ж, обыскивайте… я понимаю.

Явившийся для обыска дежурный полковник тоже был с ним холодно-любезен и старался не прикасаться, только указывал: «Повернитесь теперь… пóлы покажите». Еще сильнее, чем в Могилеве, было ощущение, что с ним обращаются как с покойником или с неизлечимо больным. Артамону настолько надоело вежливое равнодушие коменданта и дежурного, что хотелось крикнуть: «Я пока еще здесь… слышите? Не осужден, не приговорен! Я пока еще один из вас! Не делайте вид, что меня нет!»

Во дворе ожидал фельдъегерь. Караульный офицер, штаб-ротмистр, выходя вслед за Артамоном, наконец не выдержал…

— Желаю вам наилучшего завершения дела, господин полковник, — сказал он.

Артамон протянул ему руку. Штаб-ротмистр принял ее, крепко сжал и произнес:

— Надеюсь, что не буду вспоминать об этом с неудовольствием.

В крепость, через Неву, добрались только к ночи. В комендантском доме пришлось ждать, пока явился старик на деревянной ноге — генерал-адъютант Сукин. С некоторой даже торжественностью он объявил Артамону, что по высочайшему повелению приказано содержать его под арестом. Вызванный Сукиным офицер подступил к арестованному, для чего-то держа в руках носовой платок.

— Зачем это? — спросил Артамон, которого эти церемонии, начиная с конфузливого обыска на гауптвахте, начали забавлять, тем более что выполнялись они с отменной серьезностью.

— Вам глаза завязать.

Артамон не удержал улыбку.

— Вот еще глупости. Ну, хотите, я зажмурюсь или шапку на лицо надвину? — предложил он, желая поддержать шутку.

Офицер терпеливо ждал, пока арестант замолчит.

— Велено завязать глаза, — повторил он.

В этом и впрямь, как заметил Сергей, было что-то от испанской трагедии, не хватало только наемного убийцы в плаще и с кинжалом. Артамон, пожав плечами, подчинился. Платок пропах табаком, но, по крайней мере, был чист. С завязанными глазами, держа под локоть, арестованного свели с крыльца и посадили в сани. «Куда ж еще ехать-то?» Однако поездка оказалась недолгой, не более минуты. Все с той же отменной учтивостью Артамона свели из саней на снег и предупредили: тут дверь, тут лестница. У того шутливое настроение сменилось досадой: с завязанными глазами приходилось делать мелкие шаги, чтобы не запнуться, и с силой налегать на руки провожатых. Это казалось унизительным — точно вели старика или калеку. Вдобавок его не успели предостеречь, и Артамон ударился плечом о косяк.

— Осторожней! — сердито сказал он.

Ему показалось, что это сделали нарочно, для пущего унижения, как в фарсе выдергивают стул из-под какого-нибудь бедолаги.

Из двери повеяло каменным холодом.

— Отвори четвертый нумер!

«Четвертый — ни то ни се. Был бы первый или седьмой, можно было бы сказать, что это хороший знак. Если тринадцатый — тоже понятно. А что такое четвертый?»

Кто-то загремел ключами и замком. Платок сняли с глаз, и Артамон наконец огляделся. «Да, вот это уже настоящий арест». Камера была тесная, с бурыми кирпичными стенами и сводчатым окном, хотя довольно большим, но высоко расположенным и забранным решеткою. Стекло снаружи было густо замазано мелом. Окно находилось в амбразуре, которая к улице расширялось воронкой — такова была толщина стен. Низкая деревянная кровать с соломенным тюфяком, стол и табурет — больше в камере ничего не было. В довершение всего велели раздеться до рубашки и разуться, а взамен принесли серый суконный халат и большие рваные башмаки.

— А без этого никак нельзя? — брезгливо поинтересовался Артамон, разглядывая тюремный наряд.

— Ежели желаете в одном исподнем сидеть, то пожалуйста, — равнодушно отвечал дежурный офицер.

— Еще чего!..