Ангел мой, Вера

Обыскали все камеры. Наконец в коридоре затихло… Артамон долго не мог успокоиться — гремя цепью, он бродил по камере, присаживался на нары, снова вскакивал и мучительно описывал круги от стены до стены. Гнев и стыд, вызванные случившимся, усиливались с каждой минутой и не находили выхода. Хотелось кричать, плакать, бить кулаками по стене, разломать стол — сделать хоть что-нибудь, чтобы уж или усугубить свое положение окончательно, или пробудить сострадание к своему отчаянию, добиться человеческого отклика, дать понять, что он дошел до крайней точки…

Генерал Чернышев, с его сытой самоуверенностью, в ту минуту превратился для Артамона в смертельного врага.

— Послушайте, господин полковник, — позвал через некоторое время Вадковский. — Ведь верно, что у нас пытку отменили?

— С чего вы вдруг об этом?

— Его превосходительство сказало на допросе: «Учтите, в российском судопроизводстве пыток нет, но из всякого правила может быть исключение». Это он всерьез?

— Врет… пугает. Не посмеют.

«Хорошо, коли так».

В тот же вечер Артамон был вызван в комендантский дом.

— Скажите, полковник, — начал Левашов, — говорил ли при вас Сергей Муравьев-Апостол о своем намерении истребить августейшую фамилию?

— Н-нет… кажется, не говорил.

— А вы припомните.

Минуту стояла тишина.

— Вот, кстати говоря, вы просили разрешить вам переписку с женой… — как бы между прочим произнес Левашов, перекладывая какие-то бумаги.

Артамон охрипшим, чужим голосом попросил:

— Не говорите мне о ней… не мучайте меня.

«Господи, да есть ли у них хоть капля сострадания!»

— Ваша жена писала прошение на имя великого князя, — продолжал Левашов. — При этом она упомянула некоторые частности, которые могли быть известны вам, в связи с вашим пребыванием здесь, но не ей. Что же это значит, полковник? Стало быть, ведете переписку, невзирая на запрет? И после этого вы еще о чем-то осмеливаетесь просить?

«Вот почему был обыск!»

Несколько мгновений прошло в молчании.

— Так что же, шла речь о намерении истребить августейшую фамилию или нет? — повторил Левашов, как будто ни слова не было сказано о жене.

— Право, не помню. Кажется, нет.

Левашов вздохнул.

— А другие показывают, что в Лещине, при встрече со «славянами», Муравьев-Апостол первым завел об этом разговор.

— Я в Лещине сам больше других старался говорить, а что другие говорили, я не знаю… не слушал. Честью клянусь, что не помню более того, о чем уже сказал.

— Старая песня… Предупреждаю, если и впредь будете отговариваться незнанием, всякую надежду на свидание с женой можете оставить.

«Да ведь он, кажется, хотел купить меня! Ложные показания взамен на поблажку… Боже, каков подлец. Дело ясное, Сергею как зачинщику не спастись и никакие мои признания не улучшат и не усугубят его судьбы, но лгать я не стану…»

— Вы ведь присягали покойному государю императору? — уточнил Чернышев, рассматривая исписанный лист.

— Разумеется.

Генерал-адъютант бросил бумагу на стол и пристукнул сверху тяжелым кулаком, точно печать поставил.

— Тогда забудьте слово «честь», полковник, и никогда более его не употребляйте.

…И ударили барабаны.

«По высочайшему повелению — тех из заговорщиков, кто не имеет титула и не находится в отставке, наказать прогнанием сквозь строй в тысячу человек, полковника Артамона Муравьева — пять раз…»

Он проснулся в холодном поту, едва не скатившись на пол. В ушах затихал барабанный бой, сердце колотилось так, что Артамон несколько минут вынужден был просидеть прямо, прижав руки к груди. «Чуть удар не хватил, приснится же такая пакость! Подлец Чернышев погрозился, вот оно и мерещится. Кто не имеет титула и не находится в отставке… стало быть, и Сергей, и Мишель, и Никита, и Швейковский с Тизенгаузеном… Пять раз сквозь тысячу — после такого выживают. Я плотный, выдержу…» Он одернул себя: «Полно! Это сон».

А в мысли упорно лезло: «Если и впрямь приговорят, лучше покончить с собой, не дожидаясь позора. Средства найдутся — разбить голову об стену или стеклом от светильника разрезать вены. Нашлось бы только время… Вдруг, объявив приговор, сразу выведут к исполнению, чтоб до тех пор не перекалечились?»

Усталость взяла свое, он начал понемногу засыпать.

…И ударили барабаны.

«По высочайшему повелению…»

Арестант до утра не решился сомкнуть глаза.

— Вы упоминаете тут, что имели разговор с ротмистром Семичевым и сделали ему приглашение действовать и что Семичев о тайном обществе знал и принадлежал к оному. Вы это подтверждаете?

«Март… март месяц. Я болен, должно быть…»

— Вам повторить вопрос, полковник?

— Нет… не надо. Я подтверждаю.

— Ротмистр же Семичев отрицается, утверждая, что к тайному обществу никогда не принадлежал, и о существовании оного не знал, и ни в каком случае не обещался содействовать против священнейшей обязанности. С чего же полковник Муравьев называет его членом сего общества, ему неизвестно, ибо лично с ним о том никто не говорил.

Левашев дочитал, отложил бумаги и строго взглянул на арестанта.

— Ну? Так как же?