Ангел мой, Вера

«Все Мишель Бестужев виноват… Семичев — его креатура. Ну и публика! Готовы от всего отказаться, чуть к горлу подойдет. Что Семичев трусил, было и прежде видно… Смелости не сыскалось признаться!»

Артамон забыл, что и сам, угодив в крепость, поначалу отпирался от всего. В нем вспыхнула ненависть, да так, что перед глазами на мгновение повисла белая пелена. Сразу вспомнились увертки Семичева, его невнятные ответы в декабре — ни да ни нет — и поспешное бегство во время последнего разговора с Сергеем. «Жевал мочалу с самого лета… черт его возьми! Да полно, может быть, он никогда и не соглашался, а я всё себе вообразил? Но Бестужев и Сергей разговаривали с ним еще прежде. Это они меня уверили, что Семичев готов…»

Он проговорил:

— Дайте очную ставку.

Левашов, казалось, не ожидал этих слов…

— Что-с? — спросил он, приподнявшись с места.

— Дайте мне очную ставку с Семичевым, — повторил Артамон. — Я готов подтвердить свои слова при нем.

«Если не Сергею, то хотя бы его protégé я посмотрю в глаза».

Он подумал вдруг, что взглянуть в глаза Сергею, возможно, и не сумел бы…

Левашов странно улыбнулся.

— Семичева сюда, — сказал он кому-то.

Артамон стоял с закрытыми глазами, пока не послышались шаги.

Когда с Семичева сняли повязку, он переступил с ноги на ногу, недоуменно поглядел перед собой, потом повернулся — и на его лице отразился ужас…

— По случаю разноречия в показаниях, — читали за столом, — дана очная ставка полковнику Артамону Муравьеву с ротмистром Семичевым. Полковник Муравьев в присутствии комитета изъявил готовность уличить Семичева на очной ставке…

«Вот как это называется — уличить».

— Не надо, — не сводя глаз с Артамона, поспешно сказал Семичев — бледный, с крупными каплями пота на висках. — Я скажу…

Глава 29

В ночь на восемнадцатое апреля в Зотовом бастионе не спали. В полночь послышались пушечные выстрелы, с дальнего берега полился праздничный трезвон. В коридоре кто-то воскликнул: «Христос воскресе!» — крик подхватили все. В соседней камере засмеялись и заплакали, молодой голос, срываясь, начал заливисто читать канон: «Воскресения день, просветимся, людие…»

— А хорошо сейчас в городе, господа, — сказал Панов.

— А в деревне еще лучше.

— Не травите душу.

— «Вчера спогребохся Тебе, Христе, совостаю днесь воскресшу Тебе. Сраспинахся Тебе вчера, Сам мя спрослави, Спасе, во Царствии Твоем…»

— Хоть бы железа сняли ради праздника, — с горечью произнес из-за своей двери Артамон.

— А вы, полковник, всё на цепи?

— Как собака… всю душу вымотали.

Арестанты сочувственно помолчали — в железах тут был он один. Молчали и караульные.

— Maria durch ein Dornwald ging,

Kyrie eleison.

Maria durch ein Dornwald ging,

der hat in sieben Jahrn kein Laub getragen.

Jesus und Maria!⁴⁸ — вдруг запел Вадковский.

— Опоздали, на Рождество петь надо было, — засмеялся Панов.

— На Рождество тут иначе пели…

В двух крайних камерах, пользуясь тем, что часовые не мешали, пустились в воспоминания юности: как ходили в церковь, как разговлялись, как ухаживали за кузинами, одетыми в праздничные светлые платьица. Артамон отошел от двери. Слушать про прежние празднования было нестерпимо, настолько нестерпимо, что хотелось крикнуть: «Не говорите глупостей!»

Утром караульный явился, держа, как поднос, табурет, на котором стояла кружка с чаем, лежала бумажка с табаком и что-то еще, завернутое в платок.

— От соседа вам гостинец. А табаку сам государь император дозволил. Велено всех с Пасхой угостить.

— Что ж, неужто на службу не выведут?

— Не велено, сударь.

— Danke schön, Theodor! — крикнул в коридор Артамон.

— Nichts zu danken!⁴⁹ — точно в опере, пропел Вадковский. — Я так и подумал, что вы, должно, без табаку помираете. Или уж отвыкли?

— Куда там!

Артамон, некоторое время поколебавшись, чего ему больше хочется, решил начать с чая, чтоб не остыл. Он принялся пить горячее мутное варево, стараясь не хлюпать. Ему одновременно было совестно и сладко. Покончив с чаем, он попросил у караульного огоньку, с жадностью затянулся, поперхнулся дымом… Табак был дешевый, дрянной, отдававший плесенью, но Артамон, с января протосковавший без курева, чувствовал себя в ту минуту счастливым Робинзоном. В платке оказались маленький кулич, какие пекут детям, моченое яблоко и одна винная ягода.